Однако же, когда я после этого свидания вернулся домой, я почувствовал себя обновленным. Я взял толстый красный фломастер и крупно написал на большом листе бумаги: «ЭТО БЫЛО ЛУЧШЕЕ, ЧТО МОГЛО СЛУЧИТЬСЯ» (имея в виду то, что произошло в баре) — и повесил этот лист у себя в ванной, чтобы он утешал меня каждое утро. Я совершенно упустил из виду, что этот лозунг может увидеть мама. Она таки его увидела и снова начала устраивать мне допрос:

— Что это было такое лучшее, что могло случиться? Расскажи мне. Скажи, что такое хорошее случилось? Почему ты не можешь рассказать своей матери?

Меня снова спас папа, который приказал ей оставить меня в покое.

— Если случилось что-то хорошее, то надо поблагодарить Бога, и конец! — сказал он.

Но после еще одного свидания с секретаршей Финкеля я перестал с ней встречаться. Конечно, голова на плечах — это хорошо, мыло — тоже, но мне все-таки не хватало черных волос, больших глаз и дурацкой доверчивости Бобби, принявшей за чистую монету заумную болтовню про Халиля Джебрана. Меня преследовали нестираемые слова Бобби: «Не похоже на человека твоего народа». Я поддерживал в себе здравый рассудок тем, что ходил на концерты с Финкелем, изнурял себя работой на Голдхендлера и навещал «Зейде», с которым изучал Талмуд, а заодно слушал его рассказы о старых временах в России и о том, в какую передрягу попал в Палестине дядя Велвел из-за земляных орехов.

У дяди Велвела был двоюродный брат — член кибуца, в котором выращивали на экспорт земляные орехи. Хотя операция по продаже Торы в переплетах из дерева «шитим» завершилась, не принеся барышей, у Велвела тогда водились кое-какие деньги благодаря тому, что он незадолго до этого развелся с женой — точнее, она развелась с ним — и его тесть откупился от него круглой суммой в награду за то, чтобы он навсегда исчез с глаз долой. Дядя Велвел на эти деньги купил машины, с помощью которых можно было солить и упаковывать земляные орехи, и построил рядом с кибуцем небольшую мастерскую по обработке этих орехов. Он рассчитывал скупать у кибуца орехи, солить их, паковать и продавать с огромной наценкой, и уже предвкушал, как, после многолетних крушений его деловых прожектов, к нему наконец-то повернется колесо Фортуны.

Это колесо уже полным ходом катилось к нему, но в последний момент оно наскочило на непредвиденный камень под названием «вибрация». Дело в том, что пол мастерской был очень плохо настелен, и он постоянно вибрировал. А с ним и вся мастерская тоже вибрировала — точнее, тряслась как в лихорадке. И от этого, по утверждениям кибуцников, вибрировал — то есть трясся — весь кибуц. В находившейся рядом кибуцной ремонтной мастерской обвалился потолок, чуть не убив нескольких американских энтузиастов, которые там работали. Правление кибуца обвинило в этом дядю Велвела и его вибрацию, и начался большой скандал.

Вся это было бы еще полбеды, но, что хуже всего, вибрация сказалась на качестве товара. Дядя Велвел отправил во Францию большую партию орехов, которые оказались серьезно пересоленными (для меня было новостью, что французы, оказывается, иногда едят и вполне обычную пищу, такую как соленые орешки), и у сотен французов разболелись животы. Большая часть отправленной дядей Велвелом партии орехов вернулась из Франции в Палестину, и французский импортер потребовал назад деньги. Дядя Велвел платить отказался, и импортер подал на него в суд. Со своей стороны, дядя Велвел подал в суд на прораба, который построил ему мастерскую. А правление кибуца, опасаясь и для себя нежелательных последствий, отказалось от соглашения с дядей Велвелом и снова стало само экспортировать свои орехи.

Так что на руках у дяди Велвела осталась вибрирующая мастерская по обработке орехов, но без орехов. Однако он не поддался отчаянию: он стал импортировать орехи из Либерии, а заодно подал на кибуц в суд за нарушение соглашения о поставке орехов. Поскольку никакого писаного контракта у него с кибуцом не было — все делалось устным соглашением под честное слово, — он подал не в светский, а в раввинский суд, в котором, согласно еврейскому закону, принимаются в качестве доказательств свидетельские показания благочестивых людей, а таковым дядя Велвел, несомненно, был. Однако же кибуц, с которым он затеял тяжбу, был марксистским, кибуцники в Бога не верили, и правление кибуца возбудило в светском суде встречный иск против дяди Велвела, требуя, чтобы его мастерская была снесена, поскольку она была построена на земле, принадлежащей кибуцу. Кроме того, мастерская дяди Велвела находилась рядом с кибуцным коровником, и вибрация, по словам кибуцников, нервировала коров, от чего страдали удои и коровы часто дрались друг с другом, точно быки. Это я вкратце излагаю события, происходившие в течение многих лет. «Зейде» читал мне письма Велвела, наивно радуясь его юридическим победам; впрочем, все письма кончались просьбами о деньгах для оплаты расходов на адвокатов.

Как странно устроен человек: умение «Зейде» замечательно разбираться в тонких правовых хитросплетениях Талмуда нисколько не мешало ему некритически принимать на веру оптимистические заверения дяди Велвела о том, что он вот-вот полностью восторжествует над всеми своими супостатами. «Зейде», казалось, питался воздухом и посылал дяде Велвелу каждый доллар, находивший путь к нему в карман — в виде вознаграждения за свадебные и похоронные службы, за оформление разводов и за изучение Талмуда с молодыми раввинами, а также деньги, полученные от папы на еду или на новую одежду. У «Зейде» высшим принципом, которому подчинялся даже его острый ум, была привязанность к своей семье. Что ж, у людей бывают и менее простительные слабости.

После того как Бобби мне позвонила, я, чуть ли не в первый раз за последний месяц с лишним, хорошо спал ночью — и проспал девять часов без просыпу. Тогда я не понял почему. Но теперь мне все ясно как день. Моя бессонница объяснялась не только тем, что я страдал из-за разлуки с Бобби, но и тем, что было уязвлено мое самолюбие. Единого намека Бобби на то, что хорошо бы нам прокатиться верхом, оказалось достаточно, чтобы рана, нанесенная моему самолюбию, излечилась, как по мановению волшебной палочки. Последующие ночи я тоже спал как убитый. Я снова переехал в «Апрельский дом», но и там продолжал нормально спать.

Как-то, когда я вернулся после поездки верхом в Центральном парке, Питер меня спросил:

— Ты родился в марте?

— Да, а что?

— Звонила Бобби, просила поздравить тебя с днем рождения.

Это было первого апреля. Я понял, что она имела в виду. Судя по гримасе, которую скорчил Питер, он тоже понял. Через несколько дней я получил по почте бандероль, в которой была книга — сборник стихов Эдны Сент-Винсент Миллей «Второе апреля», с надписью: «И. Д. Г. с наилучшими пожеланиями ко дню рождения от Б. В. У.». Я подумал, что не ответить было бы невежливо. Написав и порвав несколько благодарственных записок, я поднял трубку и позвонил Бобби. Как давно я не слышал этого скрежета лифта и хлопанья двери! У меня заныло сердце.

— Алло, кто это?

Голос звучал приглушенно и слабо и закончился приступом кашля.

— Бобби, в чем дело?

— А, это ты! Привет! — она снова закашлялась. — Прости. У меня воспаление легких.

— Боже мой, Бобби! Это серьезно?

— Нет, мне уже лучше. Надеюсь на будущей неделе выйти на работу. А ты небось хотел бы, чтоб я померла? — спросила она с горечью в голосе.

— Милая Бобби, — сказал я, намеренно употребив давнее свое обращение, которое после долгого неупотребления звучало теперь немного со скрипом, — спасибо за книгу.

— А, за это? Не стоит! — снова приступ кашля. — Послушай, Срулик, здесь в вестибюле ужасный сквозняк. Мне, пожалуй, лучше вернуться в постель, а то, не дай Бог, снова разболеюсь.

— Бобби, позвони мне, когда поправишься, ладно? И, может, поужинаем вместе в «Золотом роге»?