— Род проходит, и род приходит, — радостно процитировал папа на иврите из Екклесиаста, когда мы проталкивались сквозь этот семейный плавильный котел, состоящий из наших родичей и из Борисовых — не столь многочисленных, но зато, как правило, гораздо более тучных и потому занимавших в целом такой же кубический объем, как наши. Попав внутрь квартиры, я уже имел мало возможностей оттуда выбраться. А, вдобавок, «Зейде» еще больше усложнил положение, почтив меня званием «кватера». Я отнекивался, как мог, ссылаясь на то, что я ни разу в жизни не держал на руках младенца и могу его уронить, но меня только высмеяли. Собственно говоря, если бы я младенца и выронил, он никак не смог бы упасть на пол: он держался бы на весу между плотно сгрудившихся гостей до тех пор, пока его не выручили бы.

Поэтому мне пришлось отправиться на кухню, где сидела Фейга, держа сына на коленях. Он был очень пухлый и нежный и нисколько не был похож на пылкую революционерку в кепочке под Ленина, отпиздившую полисмена. Она вручила мне ребенка с опасливым материнским вздохом. Я зигзагом проложил себе дорогу сквозь толпу в спальню «Зейде». Младенец удобно устроился у «Зейде» на коленях, моргая синими глазками на моэля — маленького бородатого человечка в белом медицинском халате и с марлевой повязкой поверх рта и носа.

В тот день я впервые в жизни увидел, как производят обрезание. После этого я присутствовал при обрезании несколько раз — в том числе при обрезании своих собственных двух сыновей. Я не собираюсь здесь подробно описывать эту операцию, но должен сказать, что описание обрезания в романе Питера Куота «Сара лишается невинности» — это совершеннейший бред сивой кобылы. То, что придумал Питер, в жизни так же возможно, как если бы хирург, сделав операцию аппендицита, забыл в животе у пациента свой зонтик. Конечно, пьяный моэль с дрожащими руками может кому-то показаться смешным, равно как и мамаша, которая падает в обморок, увидев, что на ковер разлили кетчуп, но к еврейской жизни все это имеет такое же отношение, как к астрономии. Питер ни разу в жизни не присутствовал при обрезании, и оно ему так же знакомо, как оборотная сторона Луны.

Поколдовав над своими инструментами и антисептическими средствами, моэль приступил к делу и — вззз! — одним махом завершил операцию. Крови было очень мало. Мальчик, которому тут же дали внутреннее имя Ицхак, а внешнее — Иван, издал резкий писк и сразу же умолк, как только моэль поднес ему к губам ватку, смоченную в вине. Борис унес младенца в другую комнату, а вся «мишпуха» пустилась пить и веселиться, и мой план удрать пошел прахом. Я должен был пить и веселиться вместе со всеми. К счастью, у «Зейде» в кабинете, куда гости не были допущены, пылился без дела неведомо как оказавшийся там допотопный приемник. Он гудел, шипел и свистел, но как-то работал. Я прокрался в кабинет и, пока «мишпуха» налегала на еду и питье, приник ухом к приемнику, пытаясь поймать хольцевскую программу.

Сколько сот часов провел я в этой сумрачной комнате, изучая с дедом Талмуд! Мне пришло в голову, что богохульные шутки Гарри Голдхендлера, явно заимствованные у Соломона Безбожника, коренились в фольклоре иешиботников старого галута, которые, изучая Талмуд, тут же его пародировали. У Голдхендлера я был единственный, кто мог понять соль этих шуток. Бойд и Питер не знали идиша. Миссис Голдхендлер и ее родители не знали Талмуда. Что же до Зигмунда и Карла, то им было глубоко до лампочки все то, на что намекали эти шутки. Параллельные линии сошлись — две традиции скрестились и завершились — на персоне бывшего Минскер-Годола, ныне Финкельштейна, выкапывателя острот.

Из приемника раздался знакомый густой бас, певший с наигранной веселостью вступительную песенку к программе:

Должен признаться, что за пределами голдхендлеровского дома программа звучала для меня точно так же, как любая из прежних программ Хенни Хольца, которые я слушал годами. Это было то же самое безудержное смехачество — не лажа, не одурь, не сапоги всмятку и не цирлих-манирлих, а обычная смесь анекдотов и песенок. Эдди Конн проделал добротную, абсолютно профессиональную работу. Пока я размышлял обо всем этом, в кабинет вошел кузен Гарольд с тарелкой куриного салата.

Кузен Гарольд к тому времени уже подал заявление о приеме на медицинский факультет одного швейцарского университета. Чтобы повысить свои шансы на поступление, он изменил имя. Мы все еще называли его Гарольдом, но по документам он был мистер Гарри Гренвилл. Позднее, когда психиатру стало модно быть евреем, он переименовался обратно. Сейчас кузен Гарольд официально зовется доктор Хаим Рудкинд. В те годы, когда он учился в Швейцарии, мы постоянно переписывались, и главное, о чем он мне писал, — это о своих подвигах на ниве совокупления. А поскольку моя сексуальная жизнь была тогда нулевой, я в ответ описывал ему свою работу у Голдхендлера.

Держа тарелку на коленях, Гарольд, или Гарри, молча ел салат, пока не начались рекламы. Тогда он доверительно спросил:

— Скажи, Дзйв, ты трахнул кого-нибудь из хористок?

— Нет, Гарольд. По правде говоря, я еще никогда никого не трахал.

— Как так? Почему? У тебя нет знакомых девушек?

— У меня пропасть знакомых девушек.

— Почему ж ты их не трахаешь?

— Они мне не дают.

— Что за чушь! Нужно быть твердым и трахать их, что бы там ни было.

— Даже если они говорят «нет»?

— Особенно если они говорят «нет». Когда они говорят «нет», это на самом деле обычно означает «да».

Рекламы окончились, и в эфир вернулся Хенни Хольц. Кузен Гарольд, покачивая головой, ушел. Он впустую расточал на меня свои советы с тех пор, как нам обоим было пятнадцать. Затем в кабинет вошел сияющий «Зейде». Фейгин первенец! Мальчик! И уж там Маркс или не Маркс, а младенец был приобщен к еврейству в полном согласии с еврейскими обрядами и законом. В это время Хенни Хольц шутил о чем-то с певицей, и публика то и дело разражалось хохотом.

— Ну! А я-то думал, ты сидишь и занимаешься.

— «Зейде», прости! Мне нужно прослушать эту программу.

— Что они говорят? Чему они смеются? Переведи мне! — попросил «Зейде».

В эфире прозвучал анекдот. из нашей картотеки:

«ДЕВУШКА. Хенни, я не выйду за тебя замуж, даже если ты останешься единственным мужчиной на свете!

ХЕННИ ХОЛЬЦ. Конечно, не выйдешь: ведь тогда тебя до смерти затопчут в давке».

Я перевел. «Зейде» сморщил свой широкий крестьянский нос и скривился в грустной улыбке:

— И этим-то ты зарабатываешь на жизнь? Исроэлке пропал.

И он вышел, покачивая головой, как кузен Гарольд.

Когда я вернулся в квартиру Голдхендлеров, там все всё еще сидели в гостиной, сгрудившись вокруг приемника. Голдхендлер, как раз закуривавший длинную сигару, злобно осклабился:

— Ну, слышал?

— Да.

— Ну, и что? — спросила миссис Голдхендлер.

Все обратились ко мне: Голдхендлеры, их сыновья, старики-родители, Бойд, Питер Куот, строивший жуткие гримасы, и даже маленькая дочка.

— Смердопердение, — сказал я.

— Смердопердение? — взревел Голдхендлер. — Да это было щелкоперство века! Весь американский народ поднялся как один человек от Атлантики до Тихого океана, чтобы срать на это радио, — все, кроме тех, у кого запор, да и те старательно пердели!