У меня хватило благоразумия промолчать. Все за столом выжидательно смотрели не на меня, а на Голдхендлера. Было совершенно ясно, что таким образом он обычно забавлялся за едой, играя роль перед своей личной публикой.

— Конечно, это — один из главных коньков у шекспироведов, так что тут ты прав, — сказал он. — Прежде всего у Фальстафа — мощные, просто чудовищные природные вожделения. Вкус к жизни! — он ударил кулаком по столу. — Жирный, старый, одной ногой в могиле, он любит жизнь. И он нам нравится, потому что в нем мы узнаем самих себя. Мы любим жизнь так же, как любит он. Нам только хотелось бы иметь смелость открыто жить так, как жил он. Имей мы смелость быть самими собой, как он, мы все были бы обжорами, алкашами, бабниками, мошенниками, мы бы тоже трахали шлюх и отказывались им платить, удирали бы с поля битвы, а потом хвастались тем, что решили исход сражения. Фальстаф — это сама природа человеческая, куда больше, чем Санчо Панса. Он — это мы. И нам больно видеть свою сущность в этом выпуклом карнавальном зеркале, пусть в уродливом виде, но свою подлинную природную сущность, которую мы скрываем. И поэтому мы смеемся, чтобы не заплакать.

Произнося эту речь, он приканчивал мацу с сосисками. Я нервно доедал свой филе-миньон. Есть мне совершенно не хотелось. Когда Голдхендлер делал паузы, чтобы отправить себе в рот очередной кусок, никто не решался вставить ни слова. Как только он кончил есть, Бойд кинулся к буфету и принес ему ящик огромных сигар. Пока Голдхендлер тщательно выбирал себе сигару, нюхал ее и перекатывал около уха, он продолжал:

— И сейчас, когда ты будешь писать радиоспектакли для широкой массы, ты должен понять, каковы эти народные, природные ценности — те, которые все американцы, от Тихого океана до Атлантического, поймут и признают за свои. Поэтому для смешной радиопьесы годятся лишь три темы. Это — то, как люди ссут, срут и ебутся.

При этих словах он взял сразу три спички из коробка, который ему услужливо подал Бойд, чиркнул их все разом и закурил сигару во вспышках желтого пламени и синего дыма.

— Если ты будешь работать у меня, то посмей только придумать хоть одну остроту на какую-либо другую тему — и я выкину тебя в окна. Впрочем, я забыл, что ты собираешься учиться на юридическом, верно?

Голдхендлер взглянул на меня так же, как раньше на него взглянул Зигмунд, после того как он его отчитал. Все остальные разом рассмеялись. Чтобы скрыть, как я сконфужен, я залпом выпил стакан молока. Это, вероятно, был первый раз в жизни, когда я выпил молоко вместе с мясом. Хотя я к тому времени очень слабо соблюдал правила кошерности, мешать мясное с молочным мне все еще было противно. И за все последующие годы, проведенные в «Апрельском доме», я ни разу не предался этому греху.

Голдхендлер резко встал:

— Бойд, покажи ему дом. Питер, пошли. Нужно придумать несколько острот, чтобы вставить в пеннеровский текст.

Бойд повел меня наверх.

— Комната мальчиков. Комната Лизы. Спальня шефа, — сказал он на первой лестничной площадке тоном музейного экскурсовода. Через полуоткрытую дверь спальни я увидел мраморный камин и огромную кровать под синим шелковым балдахином. Кабинет, находившийся на следующем этаже, занимал всю площадь башни. В одном углу стоял самый большой письменный стол, какой я видел в своей жизни, — старинный, обитый зеленой кожей. У стен стояли металлические шкафы для картотечных ящиков. В кабинете были еще два письменных стола, две пишущие машинки на специальных столиках, коммутатор и очень длинный зеленый диван.

— Ну и вонища тут! — сказал Бойд.

Воняли в основном окурки сигар, воткнутые в бутылки из-под минеральной воды.

— Мы работали всю ночь, только часа два как кончили, — продолжал Бойд. — Есть еще один этаж.

Мы вскарабкались по узкой винтовой лестнице в квадратную комнату без всякой мебели и со сводчатым, грубо оштукатуренным потолком. Весь пол, покрытый от стены да стены толстым мягким белым ковром, был завален старыми книгами и связками журналов.

— Они никак не могут решить, что делать с этой комнатой, — сказал Бойд, перекрикивая гул ветра, который ревел и хлопал единственным окошком, не полностью закрытым: «Ваа-ууу! Уууу!».

Вид на север здесь закрывала стена. Через окошко, выходившее на юг, можно было увидеть кусок Центрального парка, манхэттенские небоскребы, Ист-Ривер и за ней Бруклин, реку Гудзон и дальше блестевшую на солнце синюю нью-йоркскую бухту; за Гудзоном до самого горизонта тянулся Нью-Джерси. Ближе — гораздо, ближе, чем я когда-либо видел, — виднелась надпись «АПРЕЛЬСКИЙ ДОМ»: большие неоновые трубки в металлической оправе, вставленные в массивную ржавеющую раму.

— Наверно, они устроят тут что-то вроде музыкальной комнаты и библиотеки, — прокричал Бойд. — Это будет тихий уголок, где шеф мог бы спокойно посидеть и подумать. Но нужно будет что-то придумать от ветра.

Вернувшись в кабинет, он стал выдвигать один за другим картотечные ящики.

— Анекдоты, — сказал он, делая рукой широкий жест, охватывающий всю стену.

«Боже! — подумал я. — Да тут тысячи, если не десятки тысяч карточек с анекдотами». Бойд обвел рукой другую стену, тоже заставленную металлическими ящиками, в которых лежали мимеографированные копии старых радиопрограмм.

— Программа Хенни Хольца. Программа Джо Пеннера. Программа Расса Коломбо. Все программы, какие когда-либо у него шли. Моя задача — их классифицировать и раскладывать по папкам. Но они накапливаются так быстро, что я не успеваю с ними управляться.

— А в чем будет моя работа?

— Выкапывать остроты.

Бойд открыл дверцу шкафа. Внутри, в пояс высотой, были сложены кипы старых юмористических журналов, а также сотни сборников анекдотов — в пачках, перевязанных бечевкой.

— Ты перекопаешь все это, а также то, что наверху. Каждый анекдот, который вроде бы можно использовать, нужно напечатать на особой карточке, классифицировать и положить в нужный картотечный ящик.

— В какой?

— В алфавитном порядке. Анекдоты про животных, про детей, про докторов, похабные анекдоты и так далее. Примерно сорок категорий. Анекдоты про поцелуи, про гробовщиков, смешные оскорбления. Всякой твари по паре.

Я уставился на кипы журналов. В шкафу пахло старой рассыпающейся бумагой.

— А самому мне что-нибудь придется писать?

— А как же! Питер тоже начал с того, что сортировал анекдоты. А теперь он пишет целые программы. Хозяин даст тебе двухнедельный испытательный срок. Пятнадцать долларов в неделю.

— Когда начинать?

— Тотчас же.

— Бойд, у меня же работа. Она закончится только первого сентября.

— Тогда мне придется найти кого-нибудь другого.

— Можно мне подумать?

— Подумай.

Он ушел, оставив меня одного. Я уставился в окно — на слова «Апрельский дом». Две недели — тридцать долларов — и моя летняя зарплата уйдет псу под хвост. Выкапывание острот из накопившегося журнального и книжного хлама — это была не очень заманчивая перспектива. Но я еще ни разу не бывал в такой квартире, как эта, ни разу не видел таких людей, как Голдхендлер, и такой семьи, как его. Раньше я думал, что мне нечего терять. Теперь я понял, что я могу потерять двести долларов.

Что ж делать? То, что я психанул, услышав новость про Пелковича, объяснялось в основном тем, что зрелищем моей казни наслаждались Биберманы. Дорси ушла, в сиянье утопая. Виконт де Браж приказал долго жить. Должна же была Дорси выйти за кого-нибудь замуж — так почему не за Морриса, банкирского сынка? Глупо было менять направление своей жизни, повинуясь минутному порыву. Писать юмористические радиопрограммы — это не была голубая мечта моей жизни.

В комнату, ругаясь, влетел Питер Куот. Он стал судорожно рыться в ящиках, выхватывая карточки то из одного, то из другого. Я сказал:

— Питер, эта работа не по мне.

— Чушь! Ты произвел на него отличное впечатление. — Он придвинул к зеленому столу стул, перенес на стол одну из пишущих машинок, разложил карточки и засунул в машинку лист бумаги. — Ты только чуть-чуть пригубил его фальстафовских рассуждений, а он может о Фальстафе говорить часами. И о Мольере. И о Шоу. И о Фрейде. И о Марксе. Ведь Карл и Зигмунд были названы в честь Маркса и Фрейда; надеюсь, ты догадался. (Я не догадался.) Это такой сукин сын…