Я ей верю. В этом отношении бабушка напоминает израильтян. Они никогда ничего не боятся. Они озабочены угрозой со стороны египтян и сирийцев — то есть озабочены мыслящие люди, а у остальных просто шапкозакидательские настроения, но из-за того, что у них есть возможность себя защитить, им — как бы это выразить? — сам черт не брат. Это — первое, что мне понравилось в Эйбе Герце. У американских евреев этого нет; и, прости меня, у тебя, несмотря на весь твой военный опыт, — у тебя тоже этого нет.
Когда я сказала бабушке, что хочу поселиться в Израиле, она заявила: «О, я знала, что этим кончится. Тебе нравится этот американский юрист». Это черт знает что! Мне казалось, что я сумела убедить маму, что дело не только в этом. Не знаю, удастся ли мне убедить тебя, но это уж твоя забота. Кстати, сам Эйб к моему решению относится двойственно. Его очень беспокоит угроза войны. Но я вижу, как он приободрился, когда я ему сказала, что сдала билет. Он сказал: «Я и раньше знал, что ты дура, а теперь я вижу, что ты еще глупее, чем я думал». Но сказал он это с такой интонацией, что мне было очень приятно.
Если, невзирая на все трудности, я сумею найти здесь свое место, я, конечно, буду скучать по Америке; в этом меня убеждать не нужно. Я терпеть не могла войну во Вьетнаме и этого подонка, на которого ты, чего я никак не могу понять, работаешь в Белом доме. Бог свидетель, ты заставил меня осознать свое еврейство, ты это в меня впихнул, но в результате у меня развилось чувство противоречия, которое пропитало все мое мировоззрение. Твой друг Питер Куот очень точно выражает то, что ощущает мое поколение. В нашей радикальной братии мы, евреи, выступающие против сионизма и против Израиля, придерживаемся, как сказал бы отец Эйба, «политики куотовской школы». Поверь, это естественно для тех, кто недоволен тем, что, по несчастному стечению обстоятельств, он родился евреем в Америке.
Теперь, когда я кое-что знаю об Израиле, я понимаю, что эта страна представляет собою социально-политический лабиринт, не похожий ни на какое другое явление, известное политологам. Поэтому я потеряла интерес к своей магистерской диссертации, да и вообще к какой бы то ни было диссертации, хотя Эйб убеждает меня продолжать научную работу. Он говорит, что если я останусь в Израиле, я, может быть, смогу пойти преподавать и наличие магистерской степени от университета имени Джонса Гопкинса «украсит» мою анкету.
Что касается диссертации, то я, глядишь, когда-нибудь смогу глубоко проанализировать взгляды израильских «ястребов» в сравнении со взглядами «голубей». Вот это действительно интересная тема. Я теперь начинаю понимать, почему, живя в совершенно одинаковых географических и демографических условиях и исходя из непогрешимых, с точки зрения каждой из сторон, логических постулатов, они приходят к диаметрально противоположным выводам. Любопытно, что они полностью согласны друг с другом в одном: в том, что Израилю нужен еще один миллион евреев — лучше всего американцев, потому что они наиболее квалифицированные и образованные, — но если не их, то любых евреев, каких угодно, лишь бы это был еще один миллион живых людей. Тогда, как утверждает «ястреб» Ландау, арабы потеряют надежду уничтожить страну с населением четыре миллиона человек и Израиль сможет спокойно заселять освобожденные территории. Тогда, как утверждает «голубь» Лев, Израиль, не боясь быть уничтоженным, сможет заключить с арабами мир и отдать им все оккупированные территории.
Как это ни парадоксально, почти то же самое, только другими словами, говорил мой арабский друг — надеюсь, ты его помнишь. Он доказывал, что когда тринадцать миллионов евреев живут в диаспоре, а в «сионистском анклаве» их раз-два и обчелся, то что же это за «еврейский национальный очаг»? И даже те, которые сейчас там, — это в большинстве своем беженцы, и многие из них, если могут, бегут куда глаза глядят. Он говорил, что сионизм — это очковтирательство, пережиток британского колониализма, попытка Запада вклиниться в мусульманский мир, как когда-то пытались сделать крестоносцы. Это, говорил он, всего лишь краткий эпизод в истории, и в конце концов с ним будет покончено, как было покончено с крестоносцами. Иными словами, он говорил, что будет новое массовое уничтожение евреев, хотя он и не употреблял этих слов.
Послушай, папа, разговоры об уничтожении евреев нацистами мне надоели. Тебя это шокирует? Но это святая правда. Я имею в виду все эти исторические исследования, касающиеся уничтожения евреев, академические дискуссии и все такое прочее. Нужно либо насчет этого что-то делать, либо об этом забыть. Убитых евреев уже давно нет в живых. Когда их убивали, меня не было на свете. Ты — был. Что ты делал, папа, когда немцы убивали евреев? Ты не жалеешь, что сделал слишком мало? И если бы они, эти шесть миллионов, могли с нами говорить с того света, что бы они, по-твоему, могли нам сказать — все разом, одним голосом? Они бы сказали: «Поезжайте в Израиль, заставьте его работать, сделайте его безопасным!». Я снова цитирую Эйба, но его доводы меня убеждают. А тебя?
Только что заглянул Дуду; он очень изящно выглядит в военной форме. Он просит меня поторопиться. Папа, мне нравится этот человек, и мне нравятся все эти люди, и мне нравится эта крошечная страна. Что еще мне тебе сказать? Я должна сделать попытку здесь прижиться. Конечно, после Америки здешняя жизнь будет довольно суровой. Понятия не имею, что я в конце концов буду делать. Преподавать? Может быть; но выучить иврит настолько, чтобы на нем преподавать, — это таки будет работа! Кибуц — это не для меня, это уж точно. Но пока что я тут очень счастлива. Никакого чувства противоречия, никакого отчуждения, куча неприятностей от пакидов, а кроме этого, много солнца, радости, и жизнь бьет ключом. И еще — есть надежда, что я смогу сделать в своей жизни что-то новое, что-то важное. Это — совершенно необычное ощущение.
Знаешь, почему я поехала повидаться с бабушкой? Потому что, когда мы прилетели в Израиль и я увидела ее в аэропорту, я почувствовала облегчение и восхищение. Перед этим ты мне говорил, что она уже одной ногой в могиле. Потому-то ты и полетел в Израиль. И вот она, честное слово, стояла в зале аэропорта — стояла на собственных ногах. Каким-то странным образом — я сама не могу объяснить как — мое отношение к бабушке и мое отношение к Израилю переплетаются. Она чем-то мне сродни, и то же самое Израиль.
У Эйба главный довод сводится к следующему: если во всем мире когда-нибудь установится мир, это начнется здесь — с мира между евреями и арабами. Он в это верит, и я тоже начинаю верить. Он говорит, что это главная причина, почему он здесь остается. Мир — это то, из-за чего весь сыр-бор, и Сион — это место, где будет заложена основа всеобщего мира. На это указывает вся геополитика и все богословие. Об этом Эйб может говорить часами, не переставая, очень замысловато и убежденно, но у меня сейчас нет времени пересказывать тебе его откровения. Дуду уже стоит у меня над душой, а мне еще нужно вставить все пропущенные «р» и «м». Потом я пойду назад в лул — индюшачий загон, где я сейчас работаю. В этом луле такая вонь, что хоть святых выноси. Меня туда определила миссис Баркаи, чтобы я зарабатывала себе в кибуце на еду и жилье. Этот лул с его жутким запахом не очень-то отдает сионистскими идеалами. Но — зэма шейеш. Я, кажется, не успела вставить все «м» и «р», но у меня больше нет времени. Спасибо, папочка, за то, что ты втемяшил в меня еврейское самосознание. Это было лучшее, что ты мог мне дать.
С любовью — Сандра.
Таково-то было Сандрино письмо. Ну, как?
Моя игра здесь, кажется, сыграна. В этом парализованном правительстве мои «связи в области культуры и просвещения» — просто курам на смех. Для нынешних деятелей культуры и просвещения Белый дом сейчас — это лепрозорий. Я все еще распоряжаюсь президентской ложей в Культурном центре имени Кеннеди — то есть именно я решаю, кому из больших шишек можно разрешить смотреть спектакли из этой роскошной кабины с собственным туалетом и баром. Я присутствую на заседаниях ученого совета Смитсоновского института и художественного совета Национальной галереи, но никто там, кажется, толком не знает, кто я такой и какого черта я там ошиваюсь.
