— Ты что-то сегодня в плохом настроении, — сказал я, чтобы отвлечь его от этой темы.

— Я в чертовски паршивом настроении. Но даже когда я в самом лучшем настроении, я все равно не выношу его лицемерного самодовольства.

Я не мог предвидеть, что Марку попадется на глаза «Пентхауз». Он живет анахоретом в мире науки. Питер Куот — это его Карфаген, который должен быть разрушен, и эту заезженную пластинку он мог бы крутить весь вечер. Мне это было ни к чему, и я сказал ему, что только что прочел научно-популярную книгу Нахума Ландау «Квантовая механика для всех» и ни бельмеса в ней не понял.

Марк просиял. Он — прирожденный преподаватель. Ему никогда не надоедало объяснять мне проблемы современной физики: теорию относительности, квантовую механику, ядерные модели и так далее. Он даже начал однажды растолковывать мне дифференциальное исчисление, сказав: «Тебе надо бы его изучить; это язык, на котором говорят боги». Марк всегда объяснял все очень доходчиво. Беда в том, что современная физика противоречит здравому смыслу; или, как выражается Марк, она «антиинтуитивна». То, что он мне объясняет, я помню неделю или две, а потом все забываю. Но как бы то ни было, мой прием сработал: я отвлек Марка от Питера Куота, и он объяснял мне принципы квантовой механики до тех пор, пока на стену комнаты не упало продолговатое пятно розового цвета, как это всегда бывало и в давно минувшие дни перед заходом солнца.

— Ну вот, — сказал Марк, — уже и закат. Так я тебя оставлю с твоими субботними ангелами-хранителями. Может быть, еще по одной, а?

Пока он наливал, я рассказал ему про Ли и генерала Лева.

— Что? Да ведь я видел Моше как раз накануне его возвращения в Израиль, и он мне ни слова не сказал.

— Я сам только вчера узнал, когда обедал с Ли.

— Но насколько это серьезно? Ведь им же обоим за шестьдесят. — Я знаю только, что он навестил ее в Портчестере. Они потолковали о том о сем, и он предложил ей переехать к нему, и она едет.

— Черт возьми! — воскликнул Марк. — Да ведь это же чудесно!

— Ты помнишь, как они впервые познакомились?

— Конечно. Я дал тебе адрес Моше в Палестине, когда ты мне сказал, что твоя сестра туда отправляется.

— А ты помнишь, на чем ты написал этот адрес?

— Нет.

— На спичечном коробке. Подумать только, — когда я провожал Марка до двери, выпитое виски шумело у меня в голове и подгибало мне колени, — подумать только, сколько жизней начисто перевернул этот спичечный коробок! Сколько судеб он изменил! Марк, может ли человек предвидеть последствия хотя бы самых незначительных своих действий? Можно ли с уверенностью назвать какой-либо поступок, совершаемый человеком, результатом свободы воли? Из-за этого спичечного коробка у Ли вся жизнь пошла наперекосяк. Как знать, может быть, сорок лет тому назад у тебя на самом деле не было выбора; может быть, ты просто не мог не написать этого адреса на спичечном коробке?

— Глубокомыслие под мухой! — ответил Марк с добродушным пренебрежением. — Уволь меня от этих заумных рассуждений.

Он стоял в дверях лицом к комнате, и лицо его представляло собою непроницаемую железную маску, сквозь которую просвечивали грустные памятливые глаза.

— Мы не вспомнили про Бобби Уэбб.

— Да.

— Или про Монику.

— Да, — ответил я. — Бедная Моника.

— Джен — потрясающая женщина, Дэви. Как я тебе все эти годы завидовал! Бобби никогда не была бы такой женой. Не было у нее нужного удельного веса. Но, черт возьми, она таки была красавица!

— Верно. И Моника тоже.

— Да. Обе они были красавицы. Это был их козырь в игре. Только, к счастью, в те годы у них не было искушения за деньги выставлять напоказ свои фотографии с пиздой крупным планом.

В наши дни такие слова уже никого не шокируют, но Марк застал меня врасплох. Прошло несколько секунд, прежде чем я выдавил из себя:

— Они никогда бы на это не пошли.

— Кто знает? Меняются времена — меняются нравы. Но я рад, что они тогда были молоды и красивы и мы их любили.

Он неловко хлопнул меня по плечу и ушел.

Теперь несколько слов о моей слегка сумбурной встрече с Джекобсоном и Ошинсом. Когда они пришли ко мне в номер, куда должны были принести обед, я был в ермолке. До того я читал отрывок из Торы, и я полагал, что мне незачем снимать ермолку перед встречей с двумя евреями.

Джекобсон посмотрел на меня, как космический пришелец с Бетельгейзе на индейца с перьями в волосах. Но Ошинс меня поразил. Он принял, как должно, и ермолку и фолиант на иврите и заключил меня в объятия.

— А фрумер йuд! — воскликнул он на отличном идише. — А шоймер шэбес! (Верующий еврей, соблюдающий шабат!)

После этого он тут же, с места в карьер, стал напевать на иврите субботний гимн, щелкая пальцами, и пустился пританцовывать, как мужчины порой делают в синагоге. Это была вовсе не пародия: он двигался легко и изящно. Затем он и меня втянул в танец, и вот так-то мы оба — прославленный фарсовый комик и ничтожный налоговый юрист — начали самозабвенно отплясывать хасидский танец в той самой комнате, где несколько десятилетий тому назад Бобби Уэбб и я поклялись друг другу в любви. А рядом оторопело стоял Джаз Джекобсон, таращась на нас сквозь свои фирменные очки и, как видно, не зная, что сказать, но при этом явно довольный, что мы с Ошинсом нашли общий язык.

Пока мы танцевали, Ошинс начал варьировать слова гимна, переходя с иврита на идиш.

— «Этот боров, — пел Ошинс, косясь на Джекобсона, — совокупляется со своей тещей. Вообще-то, в этом нет ничего страшного, но она такая жаба».

На идише эти слова рифмуются. Не знаю, смешно ли это на бумаге, но я от хохота свалился на диван.

— «Этот боров, — продолжал Ошинс, танцуя уже один, — ест собачье дерьмо в Йом-Кипур, без ермолки на голове и не сотворив молитвы».

Затем он снова перешел на иврит и продолжал петь и танцевать, пока я старался взять себя в руки и снова обрести серьезность. Джекобсон мог бы распознать слово, означающее борова — «хазир», — но Ошинс употреблял выражение «давар ахер» (другое создание) — талмудический эвфемизм, обозначающий то же самое животное; а этого Джекобсон уже понять не мог. Он лишь стоял, неуверенно улыбаясь.

— Что я вам говорил? — сказал мне Джекобсон. — Он лучший в мире импровизатор. Что вас так насмешило? Что он поет? Песня очень смешная?

— «Ун дер давар ахер, дер ам-арец, — пел Ошинс, пританцовывая все быстрее. — Этот боров, этот невежда, вытирает мне задницу языком, когда я прошу».

Ладно, хватит. Он все продолжал и продолжал, а я катался по дивану, давясь от смеха. Это действительно было очень смешно из-за несоответствия между словами древнего гимна, неподдельным танцем Ошинса и непристойностями, не понятными Джекобсону. Наше веселье было прервано появлением официанта с тележкой. Обед я заказал в пятницу, заранее подписав счет, чтобы в субботу мне ничего не нужно было писать. Когда официант накрыл на стол, Джекобсон сказал:

— Салат «нисуаз»? Зачем? Я терпеть не могу салат «нисуаз».

Ошинс впервые произнес фразу по-английски:

— Дурак, — сказал он Джекобсону. — Он же соблюдает кошер, а сегодня шабес.

— Что такое шабес? — спросил Джекобсон, все еще недовольно косясь на салат.

— Суббота, — сказал я.

— Разве сегодня суббота? — спросил Джекобсон. — Да, кажется, да. Вы что, Гудкинд, верующий? Потому-то вы и напялили себе на голову эту штучку?

— Вы можете заказать себе что-нибудь другое, — сказал я. — Но вам придется заплатить наличными. Подписать сегодня счет я не могу.

— Вы шутите! — воскликнул Джекобсон, но поднял трубку и снова вызвал официанта.

— Дурак! — сказал ему Ошинс. — Он не может ничего писать в субботу.

— Почему? — спросил Джекобсон.

— Я шесть лет учился в иешиве, — сказал мне Ошинс. Он безупречно пропел первые строки из талмудического трактата Брахот, пока Джекобсон обсуждал с официантом меню и заказывал себе жареных моллюсков с канадским беконом.