Бобби позвонила мне в тот день, когда Англия объявила войну Германии. Она хотела поделиться со мной впечатлениями, а заодно дала мне свой новый адрес и номер телефона. Она рассказала, что поступила в труппу, которая репетирует очередной мюзикл, и очень этому радовалась. Я, конечно, пошел на премьеру, а после спектакля мы встретились и вместе поужинали; потом мы встретились еще несколько раз. Я почувствовал, что могу снова поддаться своей прежней хронической слабости, и, чтобы это предотвратить, чуть не женился на Розалинде Гоппенштейн. Вот как это случилось.

В мае 1940 года, как раз когда Гитлер захватил Францию, папа тяжело заболел. Я думаю, он переутомился, собирая аффидевиты, по которым еврейские беженцы из Европы могли приехать в Соединенные Штаты. Множество аффидевитов он подписал сам, а некоторые попросил подписать меня. Папа заверил меня, что когда беженцы с этими аффидевитами приедут в Америку, заботу об их устройстве возьмут на себя еврейские организации, и так оно и было. Я никогда даже не видел тех людей, которых, возможно, спас от смерти тем, что поставил свою подпись на каких-то бумагах. Падение Франции, Бельгии и Нидерландов означало, что железная нацистская дверь 4ахлопнулась перед носом у тысяч беженцев, в том числе у некоторых из тех, кто уже получил папины аффидевиты. В конце мая, в Шавуот, папа попросил меня прочесть «Акдамус», потому что он плохо себя чувствовал. Я ответил, что такой шейгец, как я, недостоин читать «Акдамус». Он сказал, что это не важно: раз я знаю эту молитву, то пусть я ее и прочту.

После этого ко мне подошла Розалинда, она поздравила меня, пожала мне руку и пригласила меня пойти с ней на «Травиату» — благотворительный спектакль в пользу синагоги. Когда я смотрел, как бедная, пожертвовавшая собой куртизанка умирает от туберкулеза под одну из самых чарующих мелодий, какие написал Верди, я с болью в сердце вспоминал Бобби Уэбб. Я начал снова ухаживать за Розалиндой, и ее родители это явно одобряли. Моя летняя работа в юридической конторе оставляла мне довольно много свободного времени. Мы с Розалиндой ходили в театр, ездили верхом и купались в Джонс-Бич. Я даже провел два выходных дня в гостинице, куда Гоппенштейны поехали отдыхать. Раби Гоппенштейн и его линкороподобная супруга, видя меня, расплывались в улыбках. В начале сентября они пригласили меня на субботний ужин, что было редкой честью и явным признаком поощрения, поскольку они ведь были не американцы, а сдержанные европейцы.

В то время международное положение стало чуть более обнадеживающим. Лето ознаменовалось битвой за Англию. Впервые Гитлер получил по зубам. Становилось все вероятнее, что Америка тоже вступит в войну. Пошли разговоры о введении воинской повинности. В припадке патриотизма, не без примеси задней мысли, я отправился на комиссию по призыву в военно-воздушные силы. Грязь, вши и кишащие крысами окопы, описанные в книге «На Западном фронте без перемен», — это было, конечно, не для меня. Я мечтал о голубых просторах, в которых царят герои, летающие на «спит-файрах» и «харрикейнах». Я обнаружил, что у меня есть некоторый шанс попасть в военно-воздушную академию, если я немного подправлю здоровье, подорванное долгими часами работы у Голдхендлера, усилиями Бобби Уэбб, регулярно пропускавшей своего возлюбленного Срулика через мясорубку, и испытанием на прочность на юридическом факультете.

Поэтому я сделал три вещи: я начал заниматься боксом, записался на курсы летчиков-любителей и стал серьезно подумывать о женитьбе на Розалинде Гоппенштейн. Этим я преследовал следующие цели: во-первых, привести себя в боевую форму; во-вторых, вернуться на призывную комиссию не каким-то штафиркой-юристом, а человеком с пилотскими правами; в-третьих, обзавестись честной, добродетельной, красивой еврейской женой, которая сможет ободрять моих родителей, пока я буду сражаться в небесах, и, возможно, даже произведет на свет одного или двух младенцев, дабы в них сохранилась память обо мне, если я обрушусь с неба на землю, объятый пламенем.

Бокс действительно меня закалил, но на летных курсах я отнюдь не преуспел: я так и не дошел до стадии полета без инструктора. Я плохо ощущал высоту — и поэтому выполнял идеальную посадку, когда находился еще в двадцати пяти футах над землей. Так что от идеи стать летчиком пришлось отказаться.

Субботний ужин у Гоппенштейнов начался отлично, и все шло как по маслу до тех пор, пока не подали десерт — розовый пудинг, приготовленный линкороподобной раввиншей. Раби Гоппенштейн, продолжая начатое ранее рассуждение о каком-то тонком нюансе субботней литургии, поддел вилкой кусок пудинга.

— Раби, — резко сказала его жена, прерывая разговор, — пожалуйста, ешь ложкой.

Эта фраза сразу же безошибочно выдала ее немецкое происхождение: она произнесла «пошалуйста» и «лёшкой».

Раби Гоппенштейн улыбнулся мне и ей и заметил, что, в сущности, не имеет большого значения, каким прибором он берет пудинг. В его словах прозвучал мягкий упрек жене за то, что она прервала ученую беседу, и оттенок галльской иронии касательно женских привычек.

— Нет, это имеет значение, — проревела миссис Гоппенштейн, — потому что я приготовила этот пудинг, и я хочу, чтобы ты умел вести себя за ШТОЛОМ и ел ЛЁШКОЙ.

Вдобавок к «лёшке» еще и «штол»! Я взглянул на Розалинду и вдруг заметил, насколько она похожа на свою мать; я заметил также, что Розалинда восприняла этот эпизод как нечто само собой разумеющееся — видимо, обычное дело в этой семье. Раби Гоппенштейн, еще раз иронически улыбнувшись, положил вилку и взял ложку, которой и съел пудинг. Слова «ШТОЛ» и «ЛЁШКА» до сих пор звучат у меня в ушах. До этого я еще размышлял, жениться мне или не жениться на Розалинде — она была приятная и образованная девушка, хотя любви между нами не было, — но в тот момент я понял, что нет, я ни за что на ней не женюсь.

— Дэвид, я просто не знаю, к кому еще обратиться, — причитала Бобби в телефонную трубку, после того как мы целый год не говорили друг с другом. — Я беременна.

— Бобби! Неужели?

— Милый, не волнуйся, это еще вовсе не конец света; но я хотела бы с тобой поговорить.

Бобби с удовольствием съела весь стандартный обед, который подавали в ресторане Лу Сигэла: куриную печенку, фрикасе из куриных крылышек, суп с фрикадельками, кисло-сладкий язык и бифштекс с чесноком. Она была довольно весела, хотя определенно пополнела. Про отца ребенка она презрительно сказала, что он свинья; она была дура, что с ним связалась, и не хочет больше иметь с ним никакого дела.

— Отличный бифштекс! — заметила она. — Никогда не думала, что кошерная еда может быть такой вкусной. Можно мне выпить еще пива? Так что ты будешь делать в авиации, Дэвид? Кошерных блюд ведь там не подают.

Я только что рассказал ей, что меня приняли на штурманские курсы в военно-воздушную академию, куда я отправлюсь, как только получу диплом юриста.

— Ничего, — сказал я, — как-нибудь вытерплю. Ты уверена, что хочешь рожать?

— Конечно. Делать аборт — это нехорошо. Это грех; а вдобавок, ты же знаешь, как я хотела ребенка — уже много лет хотела. Так я решила, и так и будет. Мама просто молодчина, она со мной полностью согласна.

— Когда ожидаются роды?

— В середине октября.

— Если я могу чем-нибудь помочь, позвони.

— Ничего, я справлюсь; но, во всяком случае, большое спасибо.

Когда я привез Бобби в ее квартиру в Гринвич-Вилледже. миссис Уэбб тепло меня приветствовала, а потом быстро ушла в заднюю комнату, и мне стадо грустно. Я, конечно, не собирался обхаживать женщину, беременную чужим ребенком, но миссис Уэбб, по-видимому, считала, что защитник и покровитель имел право получить все, чего он мог потребовать. Да, фасад благопристойности лежал в руинах. Впрочем, кто знает? Может быть, под остывающим пеплом все еще тлел какой-то живой уголек?