— Как знать, кто его сменит? — сказал он, искоса бросив взгляд на вице-президента за соседним столом. — А он очень силен во внешней политике. Очень хорошо все понимает.

— Например, когда приказывает вторгаться в Камбоджу, чтобы реквизировать рис? — спросил я негромко, как подобало в этой ситуации. — Или когда бомбит гражданское население в Ханое и Хайфоне? Понимает?

— А как кончить войну, начатую другими, — спросил Моше Лев, — если народ решил, что она ему противна? И противник знает, что народ не хочет больше воевать? И нужно благополучно доставить домой полмиллиона человек из страны, которая где-то у черта на куличках? И еще добиться освобождения тысяч военнопленных? И все это, имея на месте боев союзника, который напрочь не хочет воевать? Это ведь такая история с географией, что не позавидуешь! Не он до этого довел, но он должен был быстро что-то делать, и он делал.

— А я-то думал, что вы голубь! — сказал я.

Моше бросил на меня загадочный взгляд:

— Это глупая газетная фраза.

— Может быть, вам хорошо было бы с ним встретиться? — спросил я. — Он был бы рад доброму слову.

— Хм! — Лев пожал плечами. — Нет. Он парень крепкий. Кстати, ваша дочь очень против него. Только помяни его, как она начинает шипеть и брызгать слюной. Будь у нее шерсть, она бы вся стала дыбом.

— У Сандры всегда очень твердые убеждения.

— Само собой. Она настоящая еврейка.

Странно, что он такое говорит, подумал я, если учесть Сандрино отношение к Израилю, или ее отказ в детстве пойти в еврейскую школу и отмечать «бар-мицву», или ее нежелание выполнять дома хоть какие-то еврейские обряды с тех пор, как она достаточно выросла, чтобы ее уже нельзя было больше шлепнуть по мягкому месту. Кажется, Моше Леву Сандра очень нравится. Он говорит о ней с теплой улыбкой. Когда я встретился с ним в кибуце, он заметил, что Сандра с первого взгляда его поразила: она, дескать, очень похожа на мою сестру Ли. С тех пор он больше ни разу о Ли не упоминал, но в тот раз, когда он произнес ее имя, глаза у него засверкали. Я, конечно, никогда не узнаю, что между ними было сорок лет назад, но, должно быть, что-то таки да было.

— Да, кстати, — сказал он более суровым тоном, — если вы можете как-то на нее повлиять, убедите ее вернуться домой. Или пусть хоть переедет в Иерусалим или в Тель-Авив.

— Мне кажется, что в Поле Мира ей нравится.

— У нее нет никакой военной подготовки, — сказал Лев. — Эти американские добровольцы годны лишь на то, чтобы работать на кухне да сортировать апельсины. Если что случится, так они сплошная обуза.

— Вы думаете, что-то может случиться?

Он молча посмотрел на меня и пожал плечами.

— Израиль же сейчас в безопасности, — сказал я неуверенно. — По крайней мере, таково мое информированное мнение.

— Таково же информированное мнение всего Израиля, вплоть до премьер-министра и министра обороны. Ну ладно, теперь я могу рассказать своим внукам, что я обедал в Белом доме. Спасибо. Мне пора назад в посольство. Кстати, где, вы сказали, живет ваша сестра?

— В Портчестере, — ответил я.

— Портчестер. Это штат Нью-Йорк, да?

— Да, Нью-Йорк.

— У нее есть внуки?

— Три.

— А у меня четыре. Ладно, передайте ей от меня привет.

Ах, Ли, бедная Ли! Глаза генерала снова засверкали.

Да, бедная овдовевшая Ли! Скрученная артритом, вся поседевшая, выкуривающая в день по нескольку пачек сигарет «Кэмел» без фильтра, она живет в своем большом доме в Портчестере одна как перст, разве что мама «заскочит на огонек» на пару недель или месяцев или один из ее женатых сыновей закатится со своей женой и буйным выводком. Боже правый, как она была хороша, когда познакомилась с Моше Левом! Перед этим у нее была целая серия жутких ухажеров, я всех их помню — помню, как они выглядели, как танцевали, как курили свои сигареты или трубки, помню, как, приходя домой, я застигал их с Ли: они обнимались в холле, или на диване в гостиной, или… ладно, не важно, это все давно было и быльем поросло. Все они были сплошные шлемазелы: на что только Ли могла нарваться! Но хуже всех шлемазелов был Франк Файтельсон. Если бы не Файтельсон, Ли никогда не познакомилась бы с Моше Левом, а наше семейство не сделала бы гигантского и величественного шага вверх по социальной лестнице, переехав в Манхэттен.

Когда Ли окончила колледж Хантера, мама с папой, представляете себе, предложили ей деньги на поездку за границу. Но ей почему-то этого больше не хотелось. Она четыре года пыталась заарканить Франка Файтельсона, и теперь наконец-то казалось, что она прижала его к стене. Сначала он отнекивался тем, что прежде ему нужно кончить медицинский факультет, потом — тем, что у ординатора нет времени для жены, и, наконец, тем, что для того, чтобы жениться и содержать семью, ему необходимо сначала скопить деньги на рентгеновский аппарат. И тогда Ли, ничего не сказав родителям, предложила, что она возьмет деньги, предназначенные для ее поездки, и купит Файтельсону рентгеновский аппарат. Ха! Она пыталась обскакать стреляного воробья!

Мама всегда умела угадать, когда дело нечисто. Уже много лет она пыталась убедить Ли, что Файтельсон — это вовсе не доктор ее мечты. Наконец, когда, отказавшись от предложения Ли купить ему рентгеновский аппарат, Файтельсон снова ускользнул из ее силков, Ли с тяжелым сердцем позволила посадить себя на корабль, идущий в Европу. Забегая вперед, можно рассказать, что, когда год спустя она вернулась домой после встречи с Моше Левом, доктор Файтельсон приполз к ней на коленях; он ныл и скулил, он звонил ей по телефону среди ночи и в конце концов официально сделал ей брачное предложение, даже не прося ее купить ему рентгеновский аппарат. Несмотря на все его великодушные уступки, Ли сказала ему, чтобы он убирался с глаз домой, и, должно быть, это доставило ей огромное удовольствие.

Что же касается переезда в Манхэттен, это было еще вообще-то папе не по средствам, хотя его доходы в то время увеличились. Он все еще содержал бабушку, «Зейде», дядю Йегуду и тетю Ривку и продолжал посылать деньги дяде Велвелу. Апельсиновую рощу Велвела то и дело поражала парша, и каждый раз после этого он писал, что надо бы ему бросить Палестину и начать выращивать апельсины в Калифорнии. Любого сколько-нибудь серьезного намека на возможность велвеловского переезда в Америку было достаточно, чтобы папа немедленно высылал ему тысячу долларов. Поэтому, хотя мама давно уже мечтала поселиться в Манхэттене, папа все еще противился этому дорогостоящему плану.

Кроме того, Пелэмский бульвар был в пяти минутах езды от прачечной, а из Манхэттена этот путь занимал бы добрый час. В сорок лет папа уже не мог работать так же много, как раньше. Иногда, когда мы ехали с ним в машине, он подруливал к тротуару и останавливался, чтобы перевести дыхание. И когда мы шли с ним в синагогу, он тоже раз-другой по пути останавливался отдохнуть. Врачи говорили, что у него пошаливает сердце из-за того, что он ведет нерегулярный образ жизни, не занимается спортом и редко уезжает в отпуск. Словом, папа не горел желанием как можно скорее утвердить маму в манхэттенском великолепии — по крайней мере, сейчас. Но он быстро и решительно изменил свое мнение после того, как дядя Велвел написал ему про мою сестру Ли.

Сама Ли никогда не любила писать письма. После того как она отплыла в Европу, мы получили от нее открытку из Лондона, а потом еще одну из Рима. В Палестину она должна была прибыть в ноябре. В конце января мама послала отчаянную телеграмму американскому консулу в Иерусалиме с просьбой найти ее. На следующий день пришла телеграмма: «ВСЕ ПОРЯДКЕ НУЖНЫ ДЕНЬГИ ЛИ». Папа послал ей деньги, и с той поры мы опять не имели о ней никаких вестей, пока не пришло это письмо от Велвела. Насколько я мог понять из обрывков родительских разговоров по-русски, Велвел написал, что Ли спуталась с женатым человеком. Папа с мамой, конечно, ничего не могли с этим поделать, пока она была за тридевять морей, но они решили, что, когда она вернется, она должна вернуться в хороший еврейский район Манхэттена. Их прекрасная, но несчастная дочь должна начать жизнь сначала в манхэттенском Вест-Сайде. Хватит с нее Файтельсонов!