— Нет, конечно. Погоди, пока и ты будешь в Палестине, — отвечает мама. — А сейчас ты в Бронксе. Здесь — два «седера», и перестань выпучивать глаза и гримасничать, как полоумный!

Долгие препирательства по этому поводу заканчиваются в субботу, когда мы с папой идем домой из синагоги. Он останавливается, чтобы перевести дух, и, слегка отдуваясь, говорит, что, конечно, они с мамой всегда старались дать нам все самое лучшее, что только можно: лучшее жилье, лучшее образование, заграничное путешествие для Ли, оплату братства для меня, и так далее, и тому подобное. Так, может быть, говорит он, и я подумаю о том, чтобы тоже что-то им дать? Сказав это, он продолжает путь. Слова «седер» он даже не упоминает, но я уже знаю, что я побежден. Сидя на генеральной репетиции спектакля «Си, си, сеньорита!», который я знаю наизусть, я почти не слежу за тем, что делается на сцене. Позднее Питер рассказывает мне, что некоторые мои шутки вызвали общий смех.

Однако иногда бывает полезно и потерпеть поражение. В конечном итоге мама проигрывает больше, чем выигрывает.

Как читатель, возможно, уже догадывается, мое пренебрежение законами еврейской жизни к этому времени заходит уже довольно далеко. Вступление в братство «Тау-Альфа» ускорило этот процесс. Каждый день мы обедаем в столовой братства. Я не спрашиваю, какие телячьи отбивные и что за жаркое подает нам негр-дворецкий. Как-то раз, когда мы уже отобедали, Питер Куот, заведующий нашими финансами, спрашивает:

— Кстати, надеюсь, никто не возражает против того, чтобы есть свинину?

— Я возражаю! — восклицаю я.

Конечно, я уже далек от того, чтобы беспокоиться относительно конского клея в бутылочках кока-колы, но к свинине еще ни разу в жизни не притрагивался.

— Ну, что ж, ты ее только что съел, — отвечает мне Куот под общий хохот нашей еврейской братии.

Я оторопело гляжу на спою тарелку, где лежат остатки съеденной мною пищи, которую я считал добротной говядиной. Что было дальше, не буду придумывать — не помню. Может быть, именно это происшествие вдохновило Питера на некоторые шутки о свинине в комедии «Си, си, сеньорита!». Насколько я знаю, больше в «Тау-Альфе» свинину не подают, так что я продолжаю там питаться.

Я полагаю, моим нееврейским читателям известно еще одно еврейское правило, касающееся потребления пищи, — а именно, запрещение во время Песаха есть хлеб, испеченный на дрожжах. Это — очень строгий запрет, содержащийся в нашем древнем законе, — может быть, даже более строгий, чем запрет на свинину. Знать это важно, чтобы понять, что произошло дальше.

Первый наш «седер» проходит вполне удачно, но второй заканчивается катастрофой. Мама пригласила на «седер» также и Бродовских — всех шестерых. Это, в добавление к нашей растущей «мишпухе», приводит к тому, что в тесной квартирке «Зейде» яблоку негде упасть. Кроме того, на всех не хватает книжек Агады. Негромкий голос «Зейде» заглушают пересуды женщин, которые возятся на кухне, бренча посудой, и болтовня скучающих детей, оставшихся без Агады. Одни только мы с папой скрупулезно делаем все, что следует делать на «седере». По традиции я сижу по правую руку от «Зейде»; много лет подряд я на «седере» всегда доставлял ему удовольствие, обсуждая и оспаривая некоторые положения лежащей перед ним Агады. Но сегодня я лишь покорно бубню положенные ивритские тексты. Тем не менее дед пребывает в превосходном настроении.

Беда приходит во время еды. Бабушкины фрикадельки из мацы, которые год за годом были предметом общих похвал, на этот раз не получились: они — твердые как камень и совершенно несъедобные, с таким же успехом можно было бы есть бильярдные шары. С той стороны стола, где сидит группа скептиков, возглавляемая кузеном Гарольдом, доносится взрыв шуток. «Бобэ» начинает плакать, у нее мгновенно начинается хандра. Все наперебой принимаются ее утешать; а пока кризис продолжается, пища ведь может остыть. В любом случае ясно, что на всех еды не хватит, а мама доверху наполняет тарелки Бродовских: пусть никто не сможет сказать, что Бродовские в гостях у Гудкиндов остались голодными! На долю молодых Гудкиндов мало что остается.

Мы с Гарольдом потихоньку выбираемся из переполненной квартиры и выходим прогуляться. У нас обоих уже живот подводит от голода, и мы пребываем в бунтарском, еретическом настроении — я не меньше, чем Гарольд. Он предлагает подкрепиться булочками с горячими сосисками. Я — за. Мы заходим в магазин кошерных деликатесов и берем по сдобной булочке с рубленой котлетой. Если кто-нибудь, кто считает себя большим докой в иудаизме, спросит, как это могло быть, что в кошерном магазине в Песах могли продавать сдобные булочки, я ему отвечу, что он понятия не имеет, какой был в те годы бедлам в еврейских кварталах Бронкса. Ну так вот, мы себе уплетаем булочки, как вдруг откуда ни возьмись появляется не кто иной, как Феликс Бродовский собственной персоной — еще более толстый, чем обычно.

— Эй, а это что такое? — восклицает он. — Дэвид Гудкинд в Песах ест хлеб! Что скажет дедушка?

Злобно оглядев нас, он удаляется, чтобы вернуться на «седер». Итак, жребий брошен, рубикон перейден! Бродовский будет мной утирать нос папе и маме до тех пор, пока они не пожалеют, что их Исроэлке вообще родился на Божий свет.

Кузену Гарольду, конечно, — как с гуся вода. На обратном пути к «Зейде» он на ходу уминает еще одну булочку, объясняя мне при этом, что иудейская религия — это примитивная чушь. Он советует мне прочесть книгу Генри Луиса Менкена «Закат богов», в которой как дважды два четыре доказывается, что любая религия есть не что иное, как отражение человеческого страха перед неведомым, воплощенное в утешительной ворожбе и превращенное священнослужителями в мошенническое средство обогащения. Кузен Гарольд сейчас студент первого курса Нью-Йоркского городского колледжа, где он специализируется по психологии. Но послушать его, так его главное занятие — это совокупление. О своих амурных победах он рассказывает длинно, красочно и обстоятельно, уснащая свои рассказы весьма детальными подробностями, касающимися противозачаточных средств, разных поз, женских стонов, вариаций, связанных с минетом, и так далее — точь-в-точь, как это будет делать много лет спустя в своих книгах Питер Куот. Жаль, что кузен Гарольд обделен литературным талантом, и к тому же он слишком уж опередил свое время.

Но — ближе к делу. После этого мне никто ни словом, ни намеком ни разу не дает понять, что знает о том, как я в Пе-сах ел сдобные булочки. Рассказал ли Бродовский об этом папе? Не знаю. Папе случалось видеть, что я по субботам ухожу на футбол. Мои споры с мамой о религиозных вопросах доносили до него отголоски новых идей, усвоенных мною в университете. Да и сам он когда-то был бунтарем — пламенным молодым социалистом, который со временем постепенно вернулся к вере своего отца-шамеса. Если Бродовский и наябедничал папе, я уверен, папа просто отмахнулся от всего этого, грустно улыбнувшись.

Америка!

Но меня это гложет. Гложет не столько само происшествие, сколько то, что религия не дает мне жить. Чуть что, вера тревожит мою совесть, мешает мне заниматься своими делами и входит в противоречие с моими меняющимися взглядами. Из университетского курса по истории религий я узнал, что Тора — это свод разнообразных литературных памятников, созданных в разных местах и в разное время — Книга Судей, Книги Ездры, Псалтырь, Книга пророка Даниила и так далее, — что превращало в бессмыслицу подробный талмудический анализ Торы как единого и монолитного творения Моисеева. Как я теперь понимаю, любая религия — это особый род фольклора. Становитесь ли вы христианином, буддистом, иудаистом или индуистом, зависит только оттого, где вам довелось родиться, а вовсе не от внутреннего содержания той или иной веры. Наш профессор истории религий — натурализовавшийся бывший англичанин по имени доктор Вивиан Финкель, чуточку еврей, остроумный лектор и очень строгий экзаменатор, — конечно, выше того, чтобы верить в какие-либо из этих наивных мифов (в том числе, разумеется, и в иудейский), однако он считает, что все они достойны изучения, как кости динозавров.