— Час от часу не легче! — прошептала мне Ли. Орудуя локтями, она протолкалась через толпу женщин и, крича во всю мочь своих легких, обратилась к невесте:

— Послушай, Фейга! Я с тобой на сто процентов согласна! Ты проявила ангельское терпение. Я бы ни за какие коврижки не смирилась с такой уймой средневековой чуши. Я понимаю, что ты больше не хочешь уступать!

Фейга сжала руку Ли:

— Спасибо, Ли! Благослови тебя Бог, и большое спасибо!

— Что она говорит? — спросил маму «Зейде». — Лея-Мира, пожалуйста, не говори по-турецки!

— А тебя кто спрашивает? — накинулась мама на Ли. — Ну, если бы это ЕЩЕ КТО-НИБУДЬ выходил замуж…

Ли выхватила свечу у Борисовой тетки и зажгла ее от своей зажигалки. Когда фитиль загорелся, все женщины неожиданно, как по команде, умолкли: это было как заранее отрепетированный спектакль. А Ли сказала «Зейде» на безупречном идише:

— Ну? Сколько должно быть свечей? Двадцать? Тысяча? Вот свеча. Этого хватит?

«Зейде» молча посмотрел на маму, потом на Фейгу. Обе стояли, как громом пораженные. Тогда он хлопнул в ладоши и ликующе провозгласил:

— Пойдемте! Я выдаю замуж дочь, отраду моей старости!

Он двинулся к двери, и женщины расступились перед ним, издавая радостные восклицания и хлопая в ладоши. Подхватив Фейгу под руку и продолжая нести свечу, Ли последовала за ним. Бросив последний вызывающий взгляд на маму, Фейга позволила выволочь себя из спальни, а за ними двинулась и вся толпа женщин.

После этого переполоха, из-за которого все чуть не сорвалось, было особенно трогательно видеть, как Фейга семь раз обошла вокруг Бориса, а рядом с ней двигалась Ли, держа в руке зажженную свечу. Небольшую хупу из лилового бархата держали на палках четверо мужчин, которых отобрала мама: дядя Хайман, дядя Яиль из Бэй-Риджа, Святой Джо Гейгер и мистер Кахане. На свадьбу собралось человек шестьдесят-семьдесят, но в нашей большой гостиной стояла такая тишина, словно в ней не было ни одной живой души. Фейга, прикрыв лицо фатой, спадавшей до плеч, торжественно ходила вокруг своего жениха, а он стоял хмурый и бледный, и ермолка едва держалась на его буйной шевелюре. Четыре, пять, шесть, семь раз. Я ожидал, что во время церемонии эти безбожники будут ухмыляться, а то и хихикать, но ничего подобного. Когда Фейга, закончив седьмой круг, остановилась около Бориса, губы ее были крепко сжаты, а сквозь фату было видно, что глаза у нее блестят.

«Зейде» проявил верх тактичности, предоставив прочесть последнее из традиционных «Семи благословений» дяде Иегуде. Для тети Розы, может быть, Йегуда и был «Нью-Йоркер Илуй», но у него, как и у папы, благодаря отцу-шамесу с детства были на слуху старые еврейские мелодии. Йегуда безупречно затянул:

БЛАГОСЛОВЕН ТЫ, ГОСПОДЬ, БОГ НАШ, ВЛАДЫКА ВСЕЛЕННОЙ, СОТВОРИВШИЙ ВЕСЕЛЬЕ И РАДОСТЬ, ЖЕНИХА И НЕВЕСТУ, ЛИКОВАНИЕ И ПЕНИЕ, ТОРЖЕСТВО И БЛАЖЕНСТВО, ЛЮБОВЬ И БРАТСТВО, МИР И ДРУЖБУ! ГОСПОДЬ, БОГ НАШ! ДА ЗАЗВУЧАТ ВСКОРЕ В ГОРОДАХ ИУДЕИ И НА УЛИЦАХ ИЕРУСАЛИМА ГОЛОС РАДОСТИ И ГОЛОС ВЕСЕЛЬЯ, ГОЛОС ЖЕНИХА И ГОЛОС НЕВЕСТЫ, ЛИКУЮЩИЕ ВОЗГЛАСЫ В ЧЕСТЬ ЖЕНИХА, СТОЯЩЕГО ПОД «ХУПОЮ», И ПЕСНИ ПИРУЮЩИХ ЮНОШЕЙ.

БЛАГОСЛОВЕН ТЫ, ГОСПОДЬ, РАДУЮЩИЙ ЖЕНИХА С НЕВЕСТОЙ!

Борис топнул ногой и раздавил каблуком завернутый в бумагу стакан. Крррах! О да, старина Борис выполнил все ритуальные требования. Гости радостно загалдели. Кузен Гарольд кинулся к роялю и заиграл традиционную свадебную песню, в которой без конца повторяются одни и те же слова на идише: «Жених, невеста, желаем вам счастья!». И вся наша «мишпуха» — стар и млад, в том числе и я и моя сестра Ли — запела и нестройным хороводом закружилась в пляске вокруг молодоженов. Борис стоял, смущенно улыбаясь, ермолка слетела прочь. Фейга, откинув фату, схватила его за руку и улыбалась сквозь слезы. Борисово семейство — все сплошь, как и он, неверующие социалисты — стояло поодаль, наблюдая за происходящим. Поодаль стояли также — обособленной группкой из трех человек — мистер Кахане, Святой Джо Гейгер и Питер Куот: глядя на веселящихся гостей, они вполголоса обменивались какими-то замечаниями. Мистер Кахане теребил свой галстук бабочкой и шнырял глазами. Святой Джо стоял со скрещенными на груди руками и лучезарно улыбался, Питер Куот смотрел, скептически прищурившись. Обычно меня смущало то, как Питер Куот рассматривал мое племя в действии, но теперь мне было наплевать.

Свадьба развернулась на всю катушку: все пили, ели, танцевали, пели, рассказывали анекдоты, поднимали тосты. Официанты отодвинули к стенам всю мебель, свернули мамин персидский ковер и на свеженатертом полу освободили место для танцев. Вино, виски и обильная еда развязали языки Борисовым родичам, и в конце концов они тоже пустились в пляс: хотя ни на ком из них не было ермолки, но в настроении все были приподнятом. Будь я неладен, если даже сам мистер Кахане не подхватил наконец пухлую Борисову кузину и пустился с нею в пляс; лицо у него было пугающе пунцовое, но вполне довольное.

Моя сестра Ли вытащила Святого Джо Гейгера на так называемый танец с носовым платком. Из скромности ортодоксальные еврейские юноши и девушки не должны во время танца прикасаться друг к другу, поэтому, танцуя, они держатся за концы натянутого носового платка. Все, кроме Питера, бросили танцевать и окружили их широким кольцом, смеясь и подбадривая танцующую пару. Когда танец закончился и Святой Джо, пыхтя и отдуваясь, вышел из круга, все захлопали в ладоши. Один лишь Питер, сощурив глаза, неподвижно стоял, подпирая стенку, и ермолка у него на голове съехала набок, как щеголи иногда носят шляпу.

Кузен Гарольд, сидя за роялем, провозгласил:

— Ну, а теперь жених и невеста!

Борис и Фейга в центре круга завертелись в вальсе. Все опять захлопали, и некоторые тетушки стали вытирать глаза.

Остановившись около мамы, Фейга закричала:

— А ну, Сара-Гита и Алекс!

Сводные сестры схватили друг друга за руки, посмотрели друг другу в глаза, обнялись и расцеловались. Папа подошел и обнял маму. Борис и Фейга вернулись в круг, и кузен Гарольд заиграл вальсовую мелодию нашего детства. Какой-то поэт-песенник из Гринвич-Вилледжа когда-то написал для этой мелодии слова, и его песня приобрела известность под названием «Юбилейный вальс», но на самом деле — это очень старая еврейская мелодия. Я даже не знаю, было ли у нее когда-нибудь какое-то название. Мама с папой танцевали этот вальс на Фейгиной свадьбе в гостиной нашей новой квартиры, а вся «мишпуха», да и Борисово семейство тоже, хлопали в ладоши. Когда я говорю «все», я имею в виду, что именно все — даже дядя Йегуда. Пусть хоть на какой-то короткий момент, но все маму с папой любили, желали им всего лучшего и прощали им переезд на Вест-Энд-авеню.

В те времена мама с папой уже редко танцевали. Папа танцевал в старомодной манере, очень изящно, и выглядел при этом очень гордым. Но и очень усталым. На свадьбе он все время был душой общества — с того самого момента, как Борис раскрошил каблуком стакан: он пел, шутил и дурачился с Борисом, с Фейгой, с Ли, со мной, с тетушками, даже «Зейде» он заставил немного пошаркать ногами. Поэтому он очень утомился. Но все же он не заставил себя упрашивать и покружил маму под эту старую мелодию.

Я никогда не танцую под «Юбилейный вальс». Я вообще не люблю слушать эту мелодию. В машине я выключаю радио, когда я ее слышу. В тот день, когда они танцевали, а все прихлопывали, мама, больше чем когда-либо, приблизилась к тому, чтобы получить свою плойку; и потому что папа хотел, чтобы она ее получила, и для этого даже дал ей возможность поселиться на Вест-Энд-авеню, для меня «Юбилейный вальс» был и остается его песней.

«Бобэ» не была Фейгиной бабушкой, но она была единственной бабушкой на свадьбе, а бабушке на свадьбе полагается танцевать. Мама подтолкнула к ней папу:

— Станцуй с «Бобэ»!

Папа обхватил свою хромоножку мать, которая залилась смехом, как молодая девушка, и медленно, неуверенно пошла с ним танцевать. Все, естественно, снова стали хлопать и ободряюще кричать, но папа с «Бобэ» сделали только несколько па и остановились — и не из-за бабушкиной хромоты. Остановился папа: он тяжело дышал, лицо у него посерело. Улыбаясь, он сказал хриплым голосом, почти задыхаясь, но при этом весело размахивая руками: