И надо же — как раз в тот день по всему Восточному побережью разразилась страшная буря. В половине четвертого, когда прибыла лишь жалкая кучка гостей, лифтер принес мне записку от Ли: «ОСТАВАЙСЯ В ХОЛЛЕ, В НЬЮ-ДЖЕРСИ СНЕГОПАД, НАЧАЛО СВАДЬБЫ ОТЛОЖЕНО НА ПЯТЬ». На пять! Боже правый! Значит, я не поспею к Дорси раньше семи! Она мне этого не простит! Она, конечно, уже разложила на кровати всю свою одежду и сейчас небось лежит в ванне. Чтобы подготовиться к выходу на люди, Дорси требовалось часа три-четыре, не меньше. Не прийти на это свидание я не мог ни за что на свете. И вот я слонялся по холлу, высматривая оторопелых евреев и седобородого старца в енотовой шубе; я встречал гостей у подъезда, провожал их клифту, между делом объяснил кузену Гарольду, а потом Питеру Куоту, что я тут делаю, и то и дело смотрел на часы, которые показывали, что время безжалостно течет. Четыре! Половина пятого! Сейчас Дорси уже, наверно, вылезла из ванны и вертится перед зеркалом в полупрозрачной розовой комбинации — у меня голова шла кругом, когда я представлял себе эту картину, — наводя последний марафет на прическу, что должно занять всего час-полтора. Судя по тому, какой жалкой струйкой текли в холл гости, было ясно, что свадьба, скорее всего, и в пять часов не начнется.

— Мистер Дэвид, для вас телефон! — позвал меня лифтер Хесус.

Я поехал вместе с ним наверх и попросил Ли высматривать в окно дядю Йегуду.

— Дэвид! Это Дорси. Дэвид, мне кажется, у меня грипп. Я себя очень плохо чувствую. Разве по голосу не слышно? Я квакаю, как лягушка.

Как мне казалось, по ее голосу вовсе не было слышно, что она плохо себя чувствует. Правда, она очень старалась квакать, как лягушка, но у нее это неважно получалось. У меня отлегло от сердца. Я отлично понимал, в чем дело. Назавтра ей предстояло сдавать экзамен по истории, а Дорси всегда была закоренелая отличница. Погода стояла такая, что хуже некуда, а на день рождения к Киске Ольбаум нужно было целую вечность тащиться к черту на рога — сначала на метро, потом на трамвае, поэтому Дорси решила остаться дома и заниматься.

— Ну, что ты, Дорси, судя по твоему голосу, ты вполне здорова! — Виконт де Макиавелли, опытный ловелас, моментально оценил обстановку, чтобы обратить ее себе на пользу. — Прими аспирин. Я как раз выезжаю. Ровно в шесть я буду у тебя.

— Дэвид, я не смогу пойти на эту вечеринку.

— Ты не хочешь со мной встречаться? Снова?

Недели за две до того она уже отменила назначенное свидание. В те годы приличная еврейская девушка не отменяла двух свиданий подряд, если она не собиралась порвать со своим парнем.

— Дэвид, ну что ты так? Мне правда очень жаль.

— Ладно, Дорси, будь по-твоему. Но на курсовой бал ты со мной пойдешь?

— Что? На курсовой бал? — застигнутая врасплох, Дорси забыла, что ей нужно квакать. — Но это же будет еще Бог знает когда! Я даже точно не знаю, на какой день он назначен.

— На семнадцатое февраля. Я вхожу в организационный комитет.

Дорси колебалась. Обещание насчет курсового бала было принято соблюдать почти так же свято, как обещание насчет новогоднего вечера, а на новогодний вечер Дорси уже отказалась пойти со мной. Ну как, клюнет она или нет? Порвет она с несовершеннолетним, но зато блестящим Виконтом де Бражем или нет?

— Дэви, мне правда очень плохо! (Ква, ква, ква.) Позвони мне на будущей неделе.

— Послушай, Дорси, если ты не хочешь больше со мной встречаться, то так прямо и скажи. Может быть, потому что ты меня старше, или между нами что-то не так, или…

В этот момент Ли завопила:

— Вон идет енотовая шуба!

— Мне не нравится, когда ты такой, как сейчас! — воскликнула Дорси голосом, звонким, как колокольчики. — Но уж ладно, будь по-твоему! Я пойду с тобой на курсовой бал. Ты доволен?

— Отлично, Дорси! Пока!

Я повесил трубку и опрометью кинулся к лифту.

Под навесом у подъезда топтался несомненный дядя Иегуда — в енотовой шубе, с седой бородой, все как положено, вместе с тетей Розой — совсем седой, но все еще симпатичной. Однако Йегуда не устраивал никакого скандала. Если меня не обманывали глаза, он вступил с Патом в дружескую беседу.

— А вот и ваш племянник, раби, — сказал Пат, увидев меня. — Он проводит вас на свадьбу. Спасибо за приятную беседу, сэр! — и Пат изящно коснулся двумя пальцами обшитых золотой тесьмой полей своей шляпы.

— Можешь себе представить? Этот гой принял меня за раввина! — сказал дядя Йегуда на идише, когда мы вошли в холл. — А что? Я ведь и вправду мог бы стать раввином, если бы захотел. Очень приятный гой!

Дело было, не иначе, в енотовой шубе. Пат знал, что у нас в семье уже есть один раввин — «Зейде». «Зейде» ходил в длиннополом пальто, отороченном мехом, с меховым воротником и меховыми манжетами. И вот тут появляется Йегуда — весь такой вальяжный, в енотовой шубе, да еще и с бородой. А верующий ирландец Пат питал глубокое уважение ко всем священнослужителям.

— Стать раввином! — сказала тетя Роза, когда мы ехали в лифте. — Тоже мне раввин! Нью-Йоркер-Илуй!

Дядя Йегуда грубо обругал тетю Розу на идише, а идишные ругательства и вправду бывают очень грубыми, поэтому я его слов переводить не буду. Папа уже стоял на лестничной площадке, готовясь обняться со своим братом. Дядя Йегуда великодушно дал себя облобызать, в то же время бормоча вполголоса что-то о векселях и виктролах. Ли схватила меня за руку и отвела в сторону.

— Дело пахнет керосином! — сказала она. — Может быть, свадьбы и вовсе не будет. Я не шучу.

— Что случилось?

Она потащила меня в родительскую спальню. Но войти туда не было никакой возможности: там яблоку негде было упасть из-за столпившихся женщин, стоявших вплотную друг к другу. Так как это были большей частью еврейские домохозяйки родом из старого галута, а они обычно маленького роста, я мог все видеть поверх голов. В центре спальни стояли Фейга и мама, кричавшие друг на друга так оглушительно, что их голоса перекрывали весь гомон. И над всей этой колышущейся женской массой высился «Зейде», стаявший между мамой и Фейгой. Фейга, в синем шелковом платье, с голубой фатой, сдвинутой на затылок, выглядела очаровательно, хотя лицо у нее было цвета спелого помидора. Мама, вся увешанная драгоценностями, в шелку и в кружевах, внешне казалась спокойнее Фейги, хотя это никак не отражалось на звучности ее голоса.

— Никаких свечей! — кричала Фейга.

— А ну перестань спорить! — кричала в ответ мама. — Уже поздно. Я плачу официантам по часам, а это стоит мне кучу денег.

— Я говорю, никаких свечей!

— А что плохого в свечах? Я выходила замуж при свечах, и ты так же выйдешь!

Некоторые женщины, стоявшие в комнате, в том числе «Бобэ» и несколько тетушек из обоих семейств, держали в руках белые незажженные свечи и вопросительно переводили взгляд от Фейги к маме.

— Фейгеле, будь хорошей девочкой, послушайся! — вставил «Зейде». — Все подготовлено. Сара-Гита позаботилась, чтобы у тебя была хорошая свадьба. Ты такая красивая, ну кто же празднует свадьбу без свечей?

ФЕЙГА (на яростном идише). Никаких свечей! Мы с Борисом и так по горло сыты этими дурацкими предрассудками. Где-то нужно поставить точку. Никаких свечей!

МАМА (на идише, явно перекрикивая Фейгу). Это мой дом! Я тебе устроила такую свадьбу, какая никакой принцессе не снилась! А сама ты пальцем о палец не ударила! Или ты такая неблагодарная? Ты сейчас же пойдешь под хупу. Просто стыд и позор, что ты задерживаешь свадьбу. И ты пойдешь при свечах! (Женщинам.) А ну, зажгите свечи, и начинаем!

ФЕЙГА (на идише, во весь голос). Сара-Гита, это я выхожу замуж, а не ты! (По-английски, фортиссимо, обращаясь к женщинам.) Я сейчас же снимаю ко всем чертям фату и иду домой! Все! Черта лысого!

Чего я не могу здесь передать, так это интонаций, в которых звучала ненависть, зародившаяся еще много лет назад, на другой стороне океана. Мама снова вступила в борьбу с дочерью кайдановки, и на этот раз это была битва не на жизнь, а на смерть. Фейга ведь уже согласилась наконец семь раз обойти вокруг Бориса; почему же она так взбеленилась из-за каких-то свечей, которые были невиннейшей частью древнего обычая? Видимо, в истерической предсвадебной кутерьме даже сущие пустяки могли пробудить глубоко запрятанные давние обиды.