— Дэвид, — сказала Дорси по телефону, — если ты нарушишь свое слово, я больше никогда никуда с тобой не пойду. Ты же знаешь, у меня были и другие предложения. Я купила новое платье — специально для этого бала. Я тебе этого никогда не прощу.

Как я ни вздыхал по Дорси, но была одна вещь, которая для меня значила больше.

— Дорси, я хочу написать капустник, и хочу, чтобы его приняли. Мы с тобой пойдем на премьеру.

— Я с тобой никуда не пойду! — крикнула Дорси и бросила трубку. Через час, оторвав меня от творческих мук, зазвонил телефон. Ага! Что, Дорси, передумала? Еще, значит, не готова послать к черту несовершеннолетнего, но блестящего Виконта? Но это был Марк Герц.

— Ну, как с капустником? Ты сложил оружие?

— Нет, я напишу новый.

— За две недели?

— Да.

— Есть какие-нибудь идеи?

— Кое-что есть, но трудно начать.

— Приходи завтра ко мне в лабораторию.

Лаборатория представляла собою большую, мрачную, дурно пахнущую комнату, уставленную раковинами, горелками, пробирками, изогнутыми стеклянными трубками и прочим хитроумным оборудованием. Не такое это место, подумалось мне, где хочется хохмить. Непривычно было видеть Марка Герца в заляпанном лабораторном халате, чувствующего себя как дома в этой франкенштейновской обстановке. Мне казалось, что наука и юмор плохо сочетаются друг с другом, да и вообще все точные науки были для меня сплошным кошмаром. Когда в школе на уроках мне приходилось ставить ка-кие-нибудь опыты, у меня никогда не получалось ничего путного, только во все стороны летели искры, что-то кипело, булькало и взрывалось. После этого я сам придумывал нудные итоговые цифры, подгоняя их под теоретические вычисления, и делал вид, что мой опыт дал искомый результат. Железная Маска был парадоксом; про него говорили, что он гениальный физик, но, спору нет, он умел писать смешно.

Марку понравилась моя идея спародировать роман Харви Аллена «Антони Адверс», который тогда только что вышел в свет и был первейшим бестселлером. Встретившись раза два, мы наконец выработали сюжет: главным героем был незадачливый адъютант Джорджа Вашингтона, который все приказы понимает шиворот-навыворот, но в конце концов все-таки случайно выигрывает войну. Работая как одержимый дни и ночи напролет, я за десять суток написал капустник под названием «Антоним Реверс». Созданные мной образы казались мне более чем убедительными, шутки — такими, что со смеху подохнешь, а любовная история — столь романтической и трогательной, что, перечитывая собственное творение, я только что сам не рыдал в три ручья. Героиню я назвал Доротеей. А на курсовой бал я так и не пошел. Дорси там всех свела с ума: не успевала она сделать с кем-нибудь и двадцати па, как ее сразу же отбирали; словом, она была царицей бала. Так, по крайней мере, мне потом доложил Биберман. От Киски Оль-баум он знал о моей размолвке с Дорси, и он меня жалел, как доктор Шайнер папу.

Под таким заголовком в «Зрителе» появилась статья на три колонки. Во вторник, придя домой, я обнаружил у себя на письменном столе синий конверт. Я его вскрыл и вынул лист бумаги. На нем было написано:

Я был так влюблен, что даже эта совсем не любовная записка привела меня в телячий восторг. А по телефону Дорси была мило великодушна:

— Ты уже достаточно наизвинялся, Дэвид. Конечно, я пойду с тобой на премьеру.

Стало быть, роман века продолжался, и мне нужно было как можно скорее получить водительские права. Мое восемнадцатилетие падало на март, а премьера капустника должна была состояться в апреле. Я собирался повезти Дорси на эту премьеру, облачившись во взятый напрокат фрак и белый галстук и сидя за рулем двенадцатицилиндрового «кадиллака», который в то время еще был в нашем владении. И если Дорси Сэйбин устоит против такого двадцатичетырехкаратного ухаживания, значит, она даже не айсберг, а просто Голем, фантастическая ожившая глиняная статуя, и мне больше нечего иметь с ней дело.

Папа стоял у входа в прачечную и щурился на меня в ярких лучах солнца, когда я впервые сел за руль подержанного двухместного «форда», который принадлежал прачечной. Рядом со мной сидел Феликс Бродовский: он был на два года старше меня и должен был научить меня водить машину. Я бы, небось, научился быстрее, если бы Феликс не занимал меня разговором. Он, к этому времени уже женатый человек, считал меня неудачником, потому что я пошел в университет, тогда как он, почти мой ровесник, уже сам зарабатывал деньги и, как он выражался, регулярно делал «это самое». Он осведомился, делаю ли я тоже «это самое» регулярно с кем-нибудь из своих сокурсниц, которые, по его мнению, все должны быть слабы на передок. Я ответил, что, дескать, нет, я не делаю «это самое» регулярно. Тогда он спросил, как часто я делаю «это самое». Лихорадочно пытаясь сосредоточить свое внимание на коробке передач, сцеплении, акселераторе и тормозе, я был слишком занят всем этим, чтобы придумать какой-нибудь уклончивый ответ, поэтому я простодушно сказал, что, дескать, я «этого самого» вообще никогда не делал.

Это, конечно, была ошибка. Наконец-то Феликс Бродовский мог хоть в чем-то почувствовать свое превосходство. Пусть я был сыном человека, узурпировавшего власть в прачечной «Голубая мечта», пусть я жил на Вест-Энд-авеню, пусть я был блестящим студентом Колумбийского университета, но я не только не делал «этого самого» регулярно, я вообще «этого самого» не делал. Тут-то Феликс меня поимел. Пока я вел машину мимо пустых стоянок вдоль реки Бронкс, он неустанно рисовал мне радужные картины тех удовольствий, которых я был лишен. За этими неудобосказуемыми описаниями своих матримониальных радостей он не натренировал меня, как следует делать один действительно трудный маневр — стартовать вверх по склону. На машинах того времени, чтобы это сделать, нужно было, одновременно отпуская сцепление и ручной тормоз, в то же время плавно нажимать на акселератор, чтобы машина тронулась без отката назад. Феликс показал мне этот прием на довольно пологом подъеме, дал мне стартовать раз или два и провозгласил, что я к экзамену готов.

Затем он объяснил, что мое водительское мастерство — или отсутствие такового — на экзамене не будет иметь ни малейшего значения. Все, что нужно сделать, — это положить в дверной карман десятидолларовую бумажку и шепнуть инспектору: «Для вас кое-что есть в этой дверце». Это все. Если я не обрушу машину в реку и не утоплю и себя и инспектора, я получу права. Однако Феликс посоветовал мне не рассказывать об этом папе. Он заверил меня, что все бронксовские водители об этом знают, но мой отец может этого не одобрить. Я думаю, что Феликс Бродовский раскрыл мне эту страшную тайну по старой дружбе, а также из сочувствия, что я никогда не делал «этого самого».

Вы и представить себе не можете, в какой я был панике. Мое первое столкновение с мощью закона и мое приобщение к миру взрослых должно было совершиться при помощи взятки: вот уж воистину потеря невинности! Чем дальше, тем с большим страхом я думал о том, как я буду предлагать инспектору взятку; и когда я отправился сдавать экзамен, я понял, что не смогу этого сделать. Инспектор — дородный седой человек с суровым лицом — сел рядом со мной в машину и сказал:

— Ну, поехали!

До премьеры капустника оставалось две недели. Мне во что бы то ни стало нужно было получить права. По правде говоря, я заранее положил-таки десятку в дверной карман, но, садясь в машину, струсил и инспектору ничего не сказал. Я просто нажал на акселератор и повел машину. Сперва все шло хорошо — до тех пор, пока инспектор не приказал мне остановиться на довольно крутом подъеме. Я как можно сильнее дернул за ручной тормоз. Он едва держал.