– А как зовут твоего первого папу?

– Серёжа.

– Красивое имя…

– А где он живёт?

– Далеко, в Одессе…

– А сколько лет ты его не видела?

– Девять лет.

– А ты скучаешь по нему?

– Да. Очень.

Вот так дети и узнают правду жизни: с бухты-барахты, от совершенно посторонних людей. Это ужасно! И выглядит эта правда не правдой, а какой-то уродливой «кривдой», как говорят украинцы. Кривда – что-то кривое и несуразное, лживое. Лучше бы заранее сказать Маришке, как оно есть на самом деле. Но я не думала, что это должна делать я. Однако, пришлось…

Какое-то время Маришка моя грустила, переваривая то, что узнала. С этого дня она жила как бы в другом мире – не в том, в каком прежде, где всё, что видишь – это и есть так на самом деле. Теперь она знала, что за поверхностными картинами жизни есть ещё и другая, невидимая, жизнь… Иногда, когда мы были с ней вдвоём, она просила шёпотом: «Расскажи о своём папе Серёже. Какой он?» И я рассказывала то, что знала, хотя знала я немного: папа Серёжа так же, как наша мама и папа Федя, строитель. После войны молодёжь рвалась в строители – всем хотелось восстанавливать страну, строить новые города. Дети, у которых родители были строителями, гордились этим. Я тоже гордилась. «А что ещё ты знаешь о папе Серёже?» И я рассказывала ей о его синих глазах, и как он нёс меня на руках к дому, когда была непролазная грязь, и как он катал меня верхом по цветущей степи на окраине Оренбурга, и как он плакал, когда уезжал от нас навсегда, и как потом приезжал меня навестить, и как мы прощались с ним на снежной тропинке, расходились в разные стороны и всё оглядывались, и оглядывались, и махали друг другу…

– И всё?

– Всё.

– А ты хотела бы его ещё увидеть?

– Очень!

– А почему он больше не приезжает?

– Не знаю…

Так, нежданно-негаданно, я обрела ещё одного человека (кроме Лёли), с которым могла теперь хоть изредка поговорить о своём отце. Спасибо моей дорогой маленькой сестрёнке. В свои семь лет она понимала всё правильно. Она не ревновала меня к папе Серёже и не требовала от меня клятв, что я люблю только папу Федю. Правда, теперь она стала присматриваться к тому, как Федор к нам относится: одинаково или нет? И очень быстро сделала вывод: нет, не одинаково. И очень расстроилась. Но я постаралась её утешить: «Просто ты маленькая, а я уже взрослая. Было бы странно, если бы он к нам относился одинаково». Маришка обожала Фёдора, как все маленькие девочки обожают своих отцов, ей было бы неприятно думать, что её отец… ну, как бы это сказать? не очень справедлив к её сестре. Мои объяснения, мне кажется, её вполне успокоили. По крайней мере, на какое-то время.

В отрочестве меня согревала мечта: дать когда-нибудь своим детям то, чего мне не дали мои родители. Постепенно это стало моей навязчивой идеей: я должна дать своим детям то, чего не дали мне мои родители. А иначе как разорвать цепочку нелюбви? Точнее: НЕДОлюбви. Чтобы разорвать этот порочный круг. Чтобы начать связывать НОВЫЙ УЗОР жизни…

…И лишь через много лет я пойму ещё одну важную вещь: не только своим детям я должна дать то, чего не дали мне родители. Я должна дать своим родителям то, чего они мне не дали. ДА-да, и родителям тоже! Дать им ту нежность, которую ждала от них – и не дождалась. Дать им внимание и заботу. Терпение и понимание. И принять их такими, какие они есть. И не ждать от них большего.

И если мне это удастся, (если мне это удастся!), то вот тогда и начнёт связываться новый узор жизни…

– Анна Архиповна, очень вас прошу: поставьте мне двойку!

– Но я не могу поставить вам двойку! У меня рука не подымается. Ну, может, вы всё же напишете это сочинение?…

– Нет! – говорю я резко, потому что мне уже надоело это препирательство. – Писать о Ленине у меня нет вдохновения. Лучше поставьте мне двойку.

Она ещё какое-то время уговаривает меня, но я стою на своём, как скала: писать о Ленине не хочу и не буду. (Тема сочинения: образ Ленина у Горького и Маяковского).

– Ладно, – смиряется Аннушка, я поставлю в журнале «н», что вас как бы не было. А оценок у вас и так достаточно.

Оценок у меня и вправду почти вдвое больше, чем у других. Потому что если Аннушка даёт три темы для сочинения, и мне нравятся все три одинаково, я пишу три сочинения. Но уж если мне тема не нравится, то заставить меня писать невозможно! Особенное отвращение у меня вызывает ленинская тематика. Я ещё не знала тогда такого слова – диссидентка», но стихийно была ею с младых ногтей.

Не успела я пострадать со своим носом, как с Маришкой история приключилась ещё посерьёзнее. Это было уже зимой. Горка во дворе, Маришка катается на санках. Без меня. Но это нормально, в нашем городке дети чуть ли не с двух лет гуляют самостоятельно. А Маришка уже школьница. Вдруг слышим душераздирающий плач во дворе и сразу понимаем – это Маришка!

Бегу во двор… Маришка рыдает, закрыв лицо руками… Оказывается, её санки налетели на санки того, кто ехал впереди. А те санки были с чугунной спинкой. Ну, и Маришка со всего маху носом об эту чугунную спинку…

И теперь уже она лежит на нашем старом диванчике, а мы носим компрессы ей на нос. Думали, что обойдётся, как со мной. Но – не обошлось. Когда спала опухоль, стало очевидно, что Маришин нос сломан: он стал печально кривой. И на пол-лица – гематома. Мама плачет, бабушка плачет, Фёдор мрачен, как туча. Мы ходим с Маришей в школу, и мне её страшно жалко: такая маленькая, худенькая, с этим несчастным носом…

Почему взрослые не повезли её сразу к хирургу, непостижимо. Всё-таки они у нас были какие-то заторможенные.

– Мама, – говорю, – Маришку надо показать доктору. Нос-то кривой, и синяк не проходит.

– Да кто ей теперь поможет?… – плачет мама. – Боже мой, такая хорошенькая девочка была… Какая я несчастная…

Прошла, наверное, неделя, а то и больше. Наконец, кто-то из маминых подруг сказала ей: «Вы что с Фёдором себе думаете? Почему ребёнка не везёте к хирургу?»

Тут мама словно очнулась, вышла из ступора, схватили они Маришку и повезли в Днепропетровск. Услышали они там то, что и должны были услышать: перелом, неправильное сращение, необходимо ломать бедный нос второй раз. Пришлось класть Маришку в больницу. И делать ей операцию под общим наркозом. Мама от расстройства чуть с ума не сошла.

Вернулась Мариша домой опять хорошенькая, и все были счастливы, и любили её после всей этой истории ещё больше.

В соседней комнате работал телевизор, который забыли выключить. Он негромко вещал о чём-то в пустой комнате – ни для кого. Я вошла за какой-то книжкой да так и застыла у раскрытого книжного шкафа, забыв, зачем вошла…

Шла научно-популярная передача. На экране – солидный дядечка, учёный, никаких признаков розыгрыша, тем более, что сегодня – не первое апреля. Слушаю – и по мне прямо мурашки от волнения и радости. Да-да, я так и чувствовала, да, именно так!… Хотя и не могла этого объяснить словами. И вот учёный с экрана озвучил мои смутные догадки.

Оказываются, люди, живущие на планете Земля, имеют разную природу. Одни произошли, как утверждает Дарвин, от своих пещерных пращуров и с тысячелетиями эволюционировали, а другие… (В этом месте я напряглась, как струна). А другие залетели из других миров… Одним словом: одни из нас – местные, а другие – нет. Пришельцы. Разумеется, это не значит, что одни – лучше, другие – хуже, одни первого сорта, а другие второго. Просто они (мы) – РАЗНЫЕ.

…Я не помню научных доказательств этой волнующей гипотезы, которые приводил в той давней передаче учёный. Я не помню его имени. Но я запомнила главное: просто мы все – РАЗНЫЕ. Разные по мироощущению. По целям в жизни. По способам достижения этих целей…