А может и есть. Да только вы, господа взрослые, застите их от меня своими широкими спинами! Уйдите. Дайте мне разобраться самостоятельно. Не надо меня программировать на пятёрки, на коммунальные платежи, на старческие пенсии. Не может это быть смыслом жизни, НЕ МОЖЕТ!!!!
Что же там было хорошего?
А ведь было, наверное, что-то и хорошее в моём отрочестве… Почему же оно так плохо запомнилось? И как его раскопать из-под кургана обид?
Конечно же, было… Например, наши с бабушкой поездки в Васильевку. Там бабушка становится сама собой – моей прежней, любимой бабушкой. Я уже привыкла к её раздвоению: когда мы с ней вдвоём (на Философской или в Васильевке) – это одна бабушка. Когда мы живём все вместе в Вольногорске – это совсем другая бабушка. Одну бабушку я люблю. Другую – боюсь. Я хотела бы жить с ней на Философской, вдвоём. Но так уже никогда не будет…
Когда они – трое взрослых: мама, бабушка и Фёдор – оказывались под одной крышей, начинался ад…
Я так, до сих пор, и не поняла, из-за чего они ссорились. Точнее – они ссорились из-за всего, из-за каждого пустяка, из-за каждого слова. Наверное, это называется психологической несовместимостью. Эти трое были катастрофически несовместимы: мать и дочь, тёща и зять, муж и жена. Они были несовместимы из-за своей чудовищной схожести: все трое упрямы, неуступчивы, резки на язык, обидчивы и злопамятны. И почему-то камнем преткновения для всех была я. Все трое постоянно об меня спотыкались, хотя я и старалась быть тише травы, ниже воды. Но, спотыкаясь об меня («О, какая упрямая! вся в отца!» «Как, опять сковородки не помыла?!» «Ты почему до сих пор кошачий горшок не вынесла?!» «Соломой её надо кормить!») – разрядившись на мне, все трое чувствовали какое-то облегчение, найдя причину внутреннего своего раздражения и недовольства – вовне: во мне. И когда я плакала, они ворчали: «Нет бы прощения попросить, так она ещё и ревёт!»
В доме постоянно клокотал вулкан раздражения, он то затихал на мгновения, но начинал бурлить с новой силой. Я жила у самого жерла действующего вулкана – так распорядилась судьба, и меня постоянно заливало горячей лавой и засыпало камнями… Я хотела бы убежать куда подальше от этого кошмара. Эх, была бы я мальчишкой! Рванула бы, не оглядываясь…
Отправили бы в интернат или в колонию – была бы только рада. Лучше жить в исправительном учреждении, чем у жерла действующего вулкана. Мои нервы не выдерживали. Я боялась, что скоро стану такой же психой, как мои домашние…
Про салат оливье
Трудно теперь это себе представить, но когда-то салата оливье в нашей жизни не существовало. Когда-то в нашей бескрайней стране, по названию Советский Союз, на праздничных столах царил один салат – винегрет. Ну, плюс к нему квашенная капуста. Эту эпоху я очень хорошо помню. Это было, собственно, не так давно.
И вдруг откуда-то из большого мира в нашу степь надуло рецепт нового салата – с таким чудным, необычным, совершенно французским названием – «оливье»!
Заветный рецепт благоговейно переписывается в каждом доме.
Женщины учат друг друга делать майонез. Тоже невиданное новшество. Оливье нужно делать с майонезом! Но в магазине майонеза нет. Вообще нет. И никогда не было. Майонез нужно готовить в домашних условиях. Помню, как мы с бабушкой перед Новым годом колдовали над этим снадобьем: что-то взбивали, растирали, смешивали… Это было так волнующе! Если мне не изменяет память, это было как раз перед новым 1965 годом. Не знаю, может быть, в больших городах бум салата оливье произошёл значительно раньше, но мы-то жили в глубокой провинции, так что все новшества жизни доходили до нас с большим опозданием. Но, тем не менее, доходили.
Ещё, помнится, тогда на нашей эстраде появился молодой певец, от которого все дружно сошли с ума – Муслим Магомаев! Молоденький черноглазый мальчик с потрясающим голосом. Таким космическим, бездонным баритоном… Конечно, Иосиф Кобзон тоже здорово поёт (тем более нам приятно, что он – наш, днепропетровский, из наших певческих мест), но как это делает Муслим Магомаев!… Дух захватывает.
Да, как-то так совпало во времени: Магомаев и оливье.
Теперь – с салатом оливье – наши праздники носили привкус некоторой буржуазности. Через салат с французским названием мы причастились европейской культуре – не больше, не меньше!
Танцующие эвридики
Необычно холодная зима. Оправдываются украинские названия зимних месяцев: «грудэнь», «лютый», «сичень»… Всюду сверкающие груды белоснежных сугробов… Лютый и вправду лютый! А уж как сичень сечёт – прямо до слёз!…
Ветры продувают насквозь город, дом, душу… Хоть мы с бабушкой и заклеиваем осенью окна, но такое ощущение, что ветер дует сквозь стёкла, просачиваясь сквозь атомы оконного стекла, а временами кажется, что стёкол в окнах вообще нет! Так холодно, грустно и неприкаянно в доме… Недавно смотрела фильм, называется «На семи ветрах». Но наша жизнь в Вольногорске – это жизнь не на семи, а на тридцати семи ветрах!… Выходишь на улицу – тут же забивает дыхание: как будто металлический ёрш шурует у тебя в глотке! Лицу, глазам нестерпимо колюче – холодные слёзы текут по щекам, ничего не видно… Ветер, ветер!… Холодная вьюга носится, как, оголтелая, по прямым, настуженным улицам…
В доме ходим в каких-то телогрейках – прямо как на Северном полюсе! Точнее – на Ветреном полюсе… В балконной комнате жить стало невозможно, так здесь люто. Но зато у меня появилось место уединения. Накинув пальто, сажусь у радиолы и ставлю на проигрыватель большую пластинку победителей фестиваля песни в Сопоте. Сопот – маленький польский городок, уже три года он собирает лучших эстрадных певцов Европы.
Но мне нужна только одна песня. Одна-единственная. Я её слушала в прямой трансляции и чуть с ума не сошла от восторга и печали, так она меня схватила за сердце. Схватила – и не отпускает. «Танцующие Эвридики»… Её поёт молодая польская певица Анна Герман. Поёт по-польски, поэтому слов я не понимаю. Можно было бы, конечно, попросить бабушку перевести, бабушка знает польский язык (когда её во время войны вывезли в Освенцим, то там старшими в лагерных бараках были у них польки, и бабушка волей-неволей выучила язык). Но просить бабушку не хочется. Мне нравится не понимать слов. Хотя и хотелось бы разобраться: почему Эвридики во множественном числе? В словаре написано, что Эвридика – жена Орфея, почему же она вдруг размножилась? Но всё это мелочи, всё это совершенно неважно!
Пластинку мне дала Ася Шевченко. На все зимние каникулы! Эта пластинка – величайшая драгоценность, мне её скоро отдавать, а я ещё не насладилась. Я провожу по полдня в этой ледяной комнате у проигрывателя. Бабушка заглядывает ко мне: «Ну сколько можно слушать одно и то же?! Тебе не надоело?» – «Нет». Бабушка, недоумевая, закрывает дверь и пододвигает плотно одеяло под дверную щель – из неё дует… Я остаюсь как будто законсервирована в этой комнате – в своей ненасытности.
«Танцующие Эвридики» раздвигают надо мной небо… Этот дивный голос принадлежит не женщине, но ангелу! Люди так не поют, так поют только надмирные существа… От этого голоса у меня разрывается сердце – больно и сладко. Разрывается, разрывается и никак не разорвётся! В сердце как будто сквозная рана – и в неё веет пронзительным ветром вечности… Этот ветер, вливающийся сквозь прозрачные хрупкие стёкла, сливается с неземным голосом Анны Герман… Я перестаю ощущать свою материальную оболочку, она как будто растворяется в этих звуках – и я ощущаю только свою душу. Душу, которая не умрёт, которая бессмертна, которой уготована дивная вечность, в которой танцуют прекрасные, печальные Эвридики…
А за окном – белая вьюга и – ничего, кроме неё… «Вьюга смешала землю с небом…» – но это уже из другой песни.
Газета по утрам
Иногда покупаю в Союзпечати республиканскую молодёжную газету, там раз в неделю литературная страничка. А всё, что касается литературы, я засасываю, как питон.
