Потом я пошла на кухню доедать свой обед. Я была переполнена грандиозностью только что случившегося со мной. Не знаю, заметила ли по моему лицу бабушка, что, убегая в комнату на несколько минут, – я вернулась уже другой?.
Про Лезю
Вообще-то его звали Олег. Олег Дудник. Когда он пришёл в наш класс, его сразу все приняли и полюбили: за дружелюбие, ум и остроумие, и стали называть ласково – Лезя. Кстати, он не был коротышкой, как все остальные наши мальчишки, которые из-за своего роста казались мне дошколятами. Лезя был высокий, нормальный мальчик. К тому же, он любил стихи.
Именно Лезе я дала первому прочесть своё первое стихотворение. Почему-то никому из своих старых одноклассников я не решилась показать его. А меня просто распирало кому-нибудь его показать. Хотелось удостовериться, точно ли это стихи.
И вот однажды на уроке, это была ботаника, которую вёл добрейший Борис Митрофанович, такой добрый и мягкий по характеру, что мы, нахалы, этим жутко пользовались и попросту жили на уроке своей жизнью (кто читал интересную книжку, кто просто трепался с соседом, кто стрелял глазками и швырялся записочками), в то время как БорМит, сидя за столом, монотонно и сам смертельно скучая, бормотал, рассказывал что-то о взаимоотношениях тычинок и пестиков…
Я с волнением в который раз перечитывала своё творение. Я сочинила стихи! Самые настоящие. Никто из одноклассников об этом пока не знал. Но я нуждалась в эксперте. Лезя сидел за мной. Я, неожиданно для самой себя, повернулась к нему, протянула листочек и голосом как можно более равнодушным сказала, что вот, всплыло в памяти ни с того ни с сего стихотворение, да никак не могу припомнить автора. Не Лермонтов ли?…
Мой первый читатель внимательно прочёл моё творение, подумал, вспоминая, и сказал, что нет, вроде не Лермонтов. И не Есенин. Хотя кто его знает?… И тут он как-то пристально взглянул на меня. Я залилась краской…
– А это, случайно, не ты сочинила? – спросил он.
Я жутко растерялась… Я не ожидала, что он так быстро меня раскусит.
– Ну, я… И… как тебе? – спросила я, обмирая внутри.
– Ну что, нормально.
– А замечания какие-нибудь есть?
– Да вроде нет. Нормальное стихотворение.
Меня обуревали сложные чувства. Я была и счастлива и разочарована одновременно. Счастлива, во-первых, оттого, что освободилась наконец от груза тайны. Что наконец-то КТО-ТО ЕЩЁ прочёл моё драгоценное стихотворение. Счастлива, что Лезя не сказал презрительно «ерунда какая-то», что он признал эти строчки СТИХАМИ! Не высмеял меня. Не раскритиковал. То есть положительных эмоций был целый океан! Но где-то внутри скреблось маленькое разочарование: Лезя не похвалил меня. И не удивился. Не сказал: «Ну, ты даёшь! Здорово!», или что-нибудь в этом роде…
Ну, ладно, переживём. Всё же положительного было гораздо больше! Я была искренне благодарна Лезе и от избытка чувств сказала:
– Хочешь, подарю тебе своё стихотворение?
– Ну, подари, – сказал великодушно Лезя.
* * *
Вскоре, однако, когда прошёл первый восторг, и я привыкла к своему стихотворению, я без чьей-либо помощи поняла, что оно – не шедевр и не событие в отечественной словесности.
Но оно было, безусловно, огромным событием в моей жизни. С этого события для меня начался отсчёт нового времени. Во мне родился новый человек, новый и неожиданный для меня самой. Внешне я оставалась всё тем же замкнутым, мучительно комплексующим подростком, – а внутри…
Стихи поначалу были бессильны выразить то, что происходило внутри. Не хватало слов. Но главное – не хватало самой себя, свободной и раскрепощённой.
Вечерние блуждания по городу… Под дождём, в одиночестве, в кружении запахов первой клейкой листвы, в кружении тополиного пуха, в свете чужих окон, на всегдашнем ветру… Поднятый воротник, руки глубоко в карманах, – по улицам, где пустыннее, где только – ветер!…
Первые стихи почти все – об осени, о дождях, о чужих окнах, об одиночестве, об этих одиноких блужданиях… А ещё о том, как сладко, когда приходят стихи. Приходят, всё наполняя смыслом: и дождь, и пустоту ветреных улиц, и свет чужих окон…
Не знаю, кто больше трудился: я над своими стихами, или – они надо мной. Они делали, лепили меня изнутри. Тихий подросток вдруг стал совершать эксцентричные, непредсказуемые поступки.
Прыжок с балкона
Весна, по-летнему жаркий день. Играем с Маришкой на балконе. На соседнем балконе стоит Зинка, моя одноклассница, она только сегодня переехала в наш дом.
– Ой, – говорит Зинка, глядя вниз с балкона. – А здесь, оказывается, так низко! Можно даже спрыгнуть.
– Ну, так спрыгни, если низко, – говорю я.
Но Зинка не спешит спрыгивать. Потому что всё-таки не так уж и низко: потолки в наших квартирах высокие, так что балконы парят на приличной высоте. А нам всего по одиннадцать лет.
– А самой слабо спрыгнуть? – говорит Зинка.
– Нет, не слабо.
– Тогда сама и прыгай!
– Вот и прыгну!
– Спорим: не прыгнешь!
– Спорим: прыгну!
– Ну, тогда прыгай! Чего же ты?
В доме никого, кроме нас с Маришей, нет. И это хорошо. Бабушка в Днепре, а мама придёт минут через сорок – я к её приходу должна разогреть на электроплитке обед. Время ещё есть, успею!
Перелезаю через перила. Стою, смотрю вниз… Почему-то, когда стоишь по эту сторону перил, ощущение совсем другое – не очень приятное…
– Ну что, слабо? – подзуживает со своего балкона Зинка.
– Я же сказала: не слабо!
– Ну, так прыгай!
– Ну, и прыгну!
Ухватившись руками за балконную решётку, спускаю одну ногу, потом другую… и повисаю на руках… Маришка с любопытством смотрит на меня сверху: «Ена, ты куда?» – «Куда-куда!» – ворчу я. Меня раскачивает ветер. Или я сама так резко опустила ноги, что меня начало качать: туда-сюда, туда-сюда… Такое лёгкое жуткое покачивание… Когда «туда» – я зависаю над открытым приямком (все ноги переломаю, если грохнусь ТУДА! – мелькает запоздалая мысль и обдаёт меня холодом). «Сюда» – и я зависаю над узкой асфальтированной дорожкой («Тоже мягко не покажется…»)
Подо мной суетится Зинка, которая прибежала поглазеть на меня снизу (так сказать поспешила на место будущего приземления!)
– Ну, будешь прыгать или нет? – нетерпеливо спрашивает она.
Руки ноют от напряжения… Эх, как бы мне хотелось оказаться сейчас на балконе и не заводить этого дурацкого спора! Я пытаюсь подтянуться, чтобы влезть обратно, но… руки мои не так сильны.
– Зинка, мне страшно!
– И что делать? – говорит сочувственно Зинка.
– Не знаю, у меня уже нет сил…
– Тогда прыгай скорее!
Я отпускаю железные прутья. Сначала одной рукой, а потом другой хватаюсь за пол балкона, не знаю уж как он называется, короче: за толстую бетонную плиту, которая служит полом. Я чувствую, как мои ладони начинают медленно скользить по этой шершавой плите… а меня между тем продолжает предательски раскачивать – туда-сюда, туда-сюда: приямок – асфальт, асфальт – приямок… а ладони едут, едут по плите…
– Зинка, лови меня! – кричу самую глупую в своей жизни фразу.
И вот я уже лечу… долго-долго… вниз, вниз… И – темнота.
Очнулась от того, что Зинка, как сумасшедшая, трясла меня за плечи и кричала:
– Ты живая?!
– Вроде, да…
Оказывается, во время приземления, от удара об асфальт я потеряла сознание. Рядом – перепуганная Зинка и какой-то дядечка. Дядечка строго спрашивает:
– Девочка, и чем это ты занимаешься?!
– Да вот, с балкона на спор прыгнула, – честно призналась я.
– А почему ты не встаёшь? С тобой всё в порядке? – продолжает допытываться назойливый прохожий.
– Всё, всё в порядке, просто отдыхаю, – говорю я, морщась от сильной боли в ногах. Стопы горят как в огне… Дядечка быстро куда-то уходит. Зинка помогает мне встать. Сверху слышен голосок Маришки: «Ена, ку-ку! Ку-ку, Ена!»
