Потом в жизни я всегда это буду подмечать: дети, отмеченные печатью страдания, излучают особый свет…
К тому же, Эмму всегда одевали в белое или голубое. И это сразу выделяло её из общей чёрно-коричневой гаммы. Ведь мы все в те годы носили обязательную школьную форму: тёмно-коричневое платье с белым воротничком и чёрный фартук – без вариантов. Только в праздники фартук был белый. Особо аккуратные (и особо бедные) школьники ещё надевали чёрные нарукавники (это сохраняло платье от протирания на локтях и удлиняло срок его жизни). Но на Эмме, поверх тёмного форменного одеяния, всегда было что-то светлое, какая-нибудь кофточка или жакетик – это очень шло её светло-голубым, прозрачным глазам… И эти лёгкие, пепельно-белые волосы – как светлый ореол вокруг лица…
Эмма выглядела очень хрупкой – худенькая, как тростинка, с ломкими, резкими движениями, каждое ей давалось с трудом. Однажды её вызвали к доске. Она пошла, загребая непослушными своими ножками, обутыми в специальные жёсткие ботинки, заторопилась, перецепилась сама через себя и упала между рядами. Она барахталась на полу, как рыбка, выброшенная на берег, и никак не могла подняться…
Все в классе оцепенели, никто не бросился помочь ей. Все сидели, как в детской игре в «замри». У меня горло перехватило, и я боялась заплакать, так жаль мне было бедняжку Эмму. К счастью, никто в классе не хихикал, пока Эмма выпутывалась из своих спутанных ног и принимала вертикальное положение.
Вопрос: почему никто не помог ей? Конечно, нам всем было жаль её, но… Мы сидели, как истуканы. И учитель у доски стоял, как истукан (не помню, кто это был, но это даже неважно, так как любой советский учитель в тот момент стоял бы как истукан). Мне кажется, нам было страшно. Страшно, что Эмма подумает, что мы её жалеем. Что мы её считаем не способной без посторонней помощи встать на ноги.
Наше поколение воспитывалось в спартанских (точнее – атеистических) традициях, и чувство жалости считалось одним из самых низменных и презираемых в реестре человеческих переживаний. Никому не хотелось, чтобы жалели его – и было страшно пожалеть другого. Считалось, что жалость унижает: того, кого жалеют, и того, кто жалеет. Поэтому никто в классе и не шелохнулся: боялись унизить Эмму.
И вот она, наконец, сама справилась со своей проблемой и продолжила свой путь к доске…
Глядя на эту девочку, я понимала, что мне стыдно на что-то сетовать. Ну, Боже мой, язык иногда не слушается, слова не идут из горла, – ведь это такая мелочь по сравнению с тем, когда не слушаются ноги! Да и руки тоже плохо… И ты лежишь в классе между рядами и бьёшься, как рыба об лёд…
Да, в мире всё относительно. Наверное, Эмма с удовольствием поменяла бы свои ноги на мой язык. И была бы счастлива!
Но вот что удивительно: Эмма и со своими больными ногами не выглядела несчастной. И не стремилась вызвать у окружающих сострадание. Это была совершенно самодостаточная девочка, с чувством собственного достоинства, спокойная и весёлая.
Вот кто действительно был вправе отвечать уроки, сидя за партой. Но Эмма всякий раз мужественно шла к доске, совершая тем самым свой личный подвиг.
«В жизни всегда есть место подвигу». Да, это действительно так.
Милая Эмма, спасибо тебе за твои уроки, которые ты преподавала мне, сама того не подозревая…
Про коммунизм и одну штуковину
В то время (шестидесятые годы прошлого века) всё население страны с жаром строило коммунизм. Все, дети и взрослые, наивно и свято верили в близкое, безбедное и счастливое для всех будущее. Культивировалось презрение к деньгам. Ах, что такое деньги?… Презренные бумажки! Скоро их вовсе не будет!
Да, такое было время. Причём, не так уж и давно. Или – давно?… Что такое сорок лет для истории? И что такое сорок лет для человека?
Матушка История не успела и глазом моргнуть, как мы все живём в другой стране, в другой эпохе, в другой экономической формации…
А тогда мы верили: вот придёт 1980 год – и наступит коммунизм.
А чтобы коммунизм наступил, всем нужно много работать. Работать и работать – как можно больше! И не ради денег, конечно, а ради коммунизма.
Все и работали. Отцов мы почти не видели. Матери тоже все силы отдавали производству. Тем более, такому важному в тот момент в стране. Космос, ракеты!… Это было на первом месте. А ещё кукуруза!
Ракеты и кукуруза. Кукуруза и ракеты. Титан для ракет добывали в нашем карьере, обогащали на нашем комбинате, а кукуруза зеленела вокруг на необъятных чернозёмных полях… Так что, можно сказать, что мы, жители маленького степного городка на Украине, находились на самых главных рубежах. Мы добывали титан и пропалывали кукурузу… Мы строили коммунизм!
Если женщина не ходила на работу – это считалось странным, ненормальным, чем-то прямо-таки патологическим. Быть просто женой, просто матерью называлось противными словами: «мещанство», «обывательщина». Это было стыдно. Никто из девочек не мечтал быть матерью, домашней хозяйкой. Бред! Человек, прежде всего, невзирая на пол и семейное положение, должен быть строителем коммунизма.
…Я думала: вот, мне будет тридцать лет – и наступит жизнь-сказка. Правда, тридцать лет – это почти старость, и я даже представить себе не могла, какие у меня могут быть желания в столь замшелом возрасте?… Обидно, конечно, что всё это ещё не так скоро будет… Но ведь будет?
Было, правда, у меня одно заветное желание… Но исполниться ему было одинаково трудно как в денежном, так и в безденежном мире. Мне хотелось нормально говорить – как все. Легко, без запинок.
Может, в будущем, думала я, изобретут какой-нибудь эликсир разговорчивости? Накапал сколько нужно капелек, выпил – и говоришь свободно, без сучка и задоринки. Эх, хорошо бы!…
А ещё я в кино увидела одну штуковину… Шёл в нашем кинотеатре чехословацкий фантастический фильм о будущем, к сожалению, не помню его названия, но помню, как он меня поразил и взволновал одной подробностью. Там у всех персонажей на груди были такие круглые бляшки: если человек затруднялся выразить свою мысль – он нажимал на бляшку, (или даже не нажимал, а просто мысленно передавал ей слово), и бляшка его голосом выражала его мысли.
Какая красота!… Вот что бы я хотела иметь. Но не в туманном будущем, а прямо сейчас! Такой рупор из глубины души, радиоприёмник из глубины сознания, такую самоговорящую моим голосом бляшку на груди! А больше мне из материальных вещей ничего не надо. Мне бы только самоговорящую бляшку… Выходишь к доске – и можешь вовсе рта не открывать, а она, родимая, моим голосом урок непринуждённо отвечает, мои умные, оригинальные мысли озвучивает. Да, очень мне её не хватало в жизни. Ведь так никто из учителей и одноклассников и не узнал, кто я есть на самом деле. Временами от этого было грустно и больно. Ходишь такой невидимкой среди людей…
Первое сочинение, прочитанное вслух
Фильм назывался, если мне не изменяет память, «Старший брат». (Кто режиссёр – уже не помню). Фильм об Александре Ульянове, народовольце-террористе, организаторе покушения на царя. Был за свою деятельность повешен. После чего его брат Владимир, будущий Ленин, и сказал: «Мы пойдём другим путём».
Очень грустный фильм. Актёры, кстати, играют прекрасно. Александр и его сподвижники – совсем молодые ребята, можно сказать – мальчишки. Александру всего двадцать один год! И какая-то суицидальная обречённость во всех их выпадах против власти. Ну, что, что можно изменить, подбрасывая бомбы под колёса царской кареты?! Было жалко бедного Сашу, жалко его бедную мать…
Вся школа ходила на этот фильм. Это называлось «культпоход в кино». А потом во всех классах писали по нему сочинения. Я не помню дословно, что я тогда написала, но что-то от сердца, которое очень щемило от всей этой грустной-прегрустной истории… Люди хотели добра – а получилось одно зло: и себе, и близким. Наверное, насилием нельзя всё же выстроить царство добра на земле…
