Но порой такое предвиденье своего будущего больно ранит. В будущем, как и в настоящем, много чего намешано – и, смотря к чему прикоснётся этот ясновидящий луч сегодня, смотря в какие глубины он проникнет… от этого то сладко, то, напротив, нестерпимо горько…

Так и живу. Держась за этот всевидящий луч, как за спасительную руку, которая протянута ко мне из моего Будущего. Пишу о любви, которую ещё не встретила, пишу о разлуках, которые ещё не пережила, пишу так, как будто всё это совершается уже СЕГОДНЯ. Переживаю всё это в настоящем времени.

Иногда думаю: зачем это нужно, почему это со мной происходит? Наверное, это подготовка к будущему, своеобразная тренировка души? Чтобы душа смогла пережить всё, что на неё обрушится когда-нибудь в будущем, чтобы смогла вынести и не сломаться.

Да, Кто-то явно готовил меня к будущему. Кто-то, имени которого я до поры до времени не знала. Но присутствие которого очень остро ощущала.

Конечно, не всегда. Конечно, не в толпе, не в школе среди ровесников. И не когда все домашние дома. Только в одиночестве приходило это чувство: КТО-ТО смотрит на меня. Кто-то сверху.

Вот я одна дома, чем-то занимаюсь, – и вдруг пронзает это ощущение: на меня СМОТРЯТ.

Когда это произошло впервые, я даже испугалась, стало знобко и как-то не по себе от ошеломившей меня догадки: значит, я никогда не бываю ОДНА? Значит, мне никогда не побыть наедине с собой, укрывшись в одиночестве, как в уютной норке? Значит, кто-то про меня всё знает? Если видит меня каждую минуту…

Но, может, то, что у меня внутри, этому – глядящему на меня – всё же неведомо, сокрыто? И моя внутренняя жизнь – это только моя жизнь? Всё же я не хотела бы расставаться с одним из своих главным богатств: своим внутренним домом, где только и могла укрыться ото всех и ото всего…

Стихи приходили, накатывали на меня во время моих одиноких прогулок по периметру нашего ветреного городка… Приходили на уроках, особенно когда за окном бушевало ненастье – дождь или метель… Стихи будили по ночам (под подушкой на этот случай всегда лежали бумага и карандаш). Я их записывала и твердила потом, как спасительные молитвы, даже не замечая, в рифму они или нет, мне это было неважно, я об этом не думала. Техническая сторона меня не волновала, меня волновал только ритм, мелодия, выпевание чувства…

Спустя много лет, друзья с удивлением скажут мне: «Оказывается, ты с детства пишешь верлибры!»

Верлибры?… В своей степи я ничего не знала о верлибрах. Я тогда ещё не читала французских поэтов (никого, кроме Беранже, который был в нашей домашней библиотеке). Я даже не знала такого понятия – «свободное стихотворение». Я вообще не задумывалась о таких вещах. Я просто писала свои стихи. Которые выходили из сердца. Вот и всё. Всё очень просто.

Признаюсь: иногда, потихоньку ото всех, я посылала свои стихи в толстые журналы. Так, чисто из интереса. Я видела, не могла не видеть, (хоть и страдала анти-тщеславием и анти-честолюбием), что мои стихи ничуть не хуже, а зачастую и лучше тех, что публикуются в них. Чем лучше?

Искреннее, это уж точно. Ну, и свежее, ярче. По крайней мере, ни на чьи не похожи.

Мне приходили ответы. Ни разу ругательного. Мне писали: «У Вас есть искра Божия». И что-нибудь ещё в этом же духе. Это меня грело. Я хранила эти письма в глубине своего письменного стола и иногда, в грустные минуты, перечитывала…

Бывало, мои стихи предлагались к печати. Обычно, редактор отдела поэзии начинал их «двигать». Эти поэтические редакторы всегда болели за меня, особенно в журнале «Работница».

Но до печати дело так ни разу и не дошло. Почему? Загадка. Вроде, всё шло к этому… Вот, стихи проходят все инстанции утверждения (в ту пору их было немало), всем нравятся, все их одобряют, я получаю радостное письмо от редактора: вот-вот, уже скоро, практически победа! И… на самой последней ступеньке происходит срыв. Как говорят теперь – «облом». Получаю огорчённое письмо от редактора: ах, ох, опять не удалось, но не падайте духом, вы ещё молоды, у вас всё ещё будет…

В чём же причина? Чаще всего НА САМОМ ВЕРХУ меня упрекали в отсутствии «гражданской» тематики и в том, что мои стихи (для моего возраста) слишком грустные.

Но НИ РАЗУ мне не сказали, что они слабые. Это меня грело.

А то, что меня не печатали в центральных журналах – ну что ж, зато печатали в районной газете, в областной молодёжной, и даже в республиканской – чего же ещё желать в 15-16 лет?

Когда приезжали в наш городок выступать поэты из Днепропетровка, меня тоже приглашали поучаствовать. Меня и ещё нескольких человек из нашего городского ЛИТО. И хотя я своих стихов со сцены не читала, по своему обыкновению стеснялась, трусила перед аудиторией, но кто-то брал мои листочки, читал – и они звучали вполне достойно, ничем не уступая стихам областных взрослых поэтов.

Так что сетовать на свою невостребованность я никак не могла. Да я и не сетовала. А то, что Господь берёг меня от ранней славы, так Он правильно делал: Он не хотел, чтобы меня испортили, сломали, покорёжили медные трубы. Всё было правильно. Я это отчётливо вижу по прошествии многих лет. А тогда чувствовала это интуитивно: всё идёт так, как надо.

«Только, только двадцать лет…» – поёт Лидия Клемент.

Крутится чёрная пластинка, нежный голос уверяет меня, что двадцать лет – это только начало жизни.

А мне даже страшно себе представить, что когда-нибудь мне будет двадцать лет! Такая глубокая старость… Разве что-нибудь может быть ПОСЛЕ этого рокового возраста?

Разве я не пережила уже сейчас, в свои шестнадцать лет, всё, что может пережить человек?… Что ещё может быть в жизни – за этой страшной гранью, носящей название «двадцать лет»? Для меня это как жизнь после жизни, или жизнь после смерти…

Начался новый учебный год. Последний школьный год.

Мы перешли в новую школу. Она огромная и светлая. И хотя расставаться со старой, где мы проучились шесть лет, было грустно, но к новой я привыкла неожиданно быстро. Заняла место у широкого окна – и тут же привыкла.

А в музыкальную школу я в этом году не пошла. Мама пробовала уговаривать меня: «Один год ведь остался! Получила бы свидетельство об окончании. Вдруг захочешь учиться дальше?» Но я ей твердила одно: «Нет».

Я чувствовала такую усталость… такое эмоциональное переполнение, (или истощение?), что было ясно: больше не могу. Не могу туда ходить. Не хочу больше дрожать на академконцертах. Не хочу слушать оперы. Не хочу сидеть на сольфеджио и списывать у Ани-большой диктанты, потому что у меня нет способности переводить то, что я слышу, – в нотные значки. Кто-то может – а я нет. Аня может, я – нет. Три года я у неё списывала, больше – не хочу.