Пятнадцать минут до школы. Пятнадцать минут до дома. Иногда шла в компании двух Ань. Но чаще – одна.
Когда одна – принадлежишь себе, своей внутренней музыке… Когда в компании, когда смех и болтовня – Поэзия не приходит, ей к тебе не пробиться. Стихи приходят, когда одна, когда грустно, когда очень грустно, когда очень-очень грустно… Тогда внутри открывается как бы окошко, оно болит, как ранка… но из этой ранки сочится счастье – СТИХИ!
Я стою на людном перекрёстке –
Перекрёстке множества дорог…
Сколько их – и гладеньких, и жёстких!
Но какой переступить порог?
Где моя, что самая крутая?
Трудная и самая большая?
На какую мне ступить и твёрдо,
Зашагать, преграды разбивая?
Я пойду по той, что неизвестна,
Что мне не протоптанной досталась.
Я такую проложу дорогу,
Чтобы в ней вся жизнь моя осталась!
Написала – и почувствовала такое воодушевление, такую радость! Всё в моей жизни хорошо, сказала я себе, всё так, как должно быть. Всё так, как должно быть… Конечно, трудно и больно иногда, а как иначе? Ведь я иду по непротоптанной дороге… вот и сбиваю ноги в кровь, а порой и сердце…
Главное – я давно уже ни на кого не обижаюсь. Ни на кого из своих одноклассников. Просто они идут своей дорогой, а я – своей. Каждый идёт своей дорогой. За что ж тут обижаться? Вообще, когда обижаешься, то внутри очень больно, а толку – никакого. Какой-то нулевой результат. Поэтому лучше как-то отодвинуться от этого события – и посмотреть на него как будто издалека – из будущего – и сразу увидишь, какие это всё мелочи жизни…
Хотя вся эта история с Колькой – разве это мелочи?… Колька так и живёт в нашем классе изгоем – никто с ним не дружит.
У меня большой дружбы тоже ни с кем не получается, да я уже и не делаю попыток. Я знаю, что единственный человек, с кем я хотела бы дружить, – это Аня-маленькая. Но она – занята. Давно и навсегда.
Хотя мы всё же общаемся иногда. А ещё иногда с Лезей. Анечку и Лезю я мысленно отделила от класса, я сказала себе: просто это люди, которые мне интересны, с которыми мне легко. И когда я вспоминаю историю с Колькой, я почему-то не могу вспомнить среди лиц одноклассников – Анечку и Лезю. Может, их не было в тот день в школе?… Хорошо бы!
* * *
…А Колька всё же ушёл из нашей школы. Доучился седьмой класс – и ушёл. И не просто ушёл, а даже уехал из города. Родители его отпустили. Хорошо всё же быть мальчишкой!
Колька уехал в Крым, в какой-то совхоз, поступил там в училище, выучился на тракториста и остался работать в этом совхозе – на виноградниках. Женился чуть ли не в семнадцать лет. И когда мы ещё только раздумывали: куда пойти учиться? – Колька в это время уже был самостоятельным, семейным, рабочим человеком.
Я всегда знала, что он хороший мальчишка. Правильно сделал, что уехал.
Я бы тоже уехала куда-нибудь в Барнаул… Да кто ж меня отпустит?
Зимний вечер
Зима. Поздний вечер. Снимаю во дворе с верёвок заиндевелое бельё. Гремит бельё, вконец окоченелое… Чёрное небо. Колючие звёзды. В степи, зимой, особенно чёрное небо и особенно колючие звёзды – таких нигде больше не встретишь… Смотришь на них – и они как будто впиваются тебе в зрачки! Даже больно от их колючей красоты.
Ветер колышет на верёвке негнущееся бельё… Прищепки больно липнут к пальцам. Гремит бельё, вконец окоченелое… Отдираю простыни от верёвки – их как будто приварило морозом. Гремит бельё, вконец окоченелое… Эта строчка не даёт мне покоя. Я чувствую, что это – начало стихотворения.
И вдруг колючие звёзды как будто оживают и начинают говорить со мной, нашептывать мне из своего далёкого далека строчку за строчкой:
Гремит бельё, вконец окоченелое…
Январь ветрами сорванный с цепи…
На всей земле сейчас одни лишь северы,
Её прожгли всю, стужей оцепив.
Гремит бельё, вконец окоченелое…
А там, а там… за скопищем всех зим –
Живёт девчонка, гордая и смелая.
Я там живу…
Там ты когда-то жил…
Только одна строчка кажется мне неправильной, ненастоящей – про гордую и смелую девчонку. Она звучит как-то сладенько. Какой-то штамп. Это не в моём стиле. Но я ещё не знаю её правильного звучания – оно скрыто от меня до времени…
Потом всё откроется, скажется и допишется так, как надо. Через годы. После свершения определённых событий в моей жизни…
Про Лезю и Есенина
С Лезей можно поговорить о поэзии.
Я в то время обожала Лермонтова, многое знала наизусть, твердила как молитву «И скучно, и грустно, и некому руку подать в минуту душевной невзгоды», – это было не просто близко, это было про меня. Любила Маяковского, но не всё, а только «Облако в штанах». Ещё мне нравились некоторые современные поэты – Межиров, Винокуров, Рождественский.
– А Есенина ты любишь? – спросил Лезя.
– Ну, белая берёза да черёмуха душистая – это же для детей! – сказала я.
Лезя сказал:
– Так кроме этого у него ещё много чего есть. Вообще, это мой любимый поэт. Ты его просто не знаешь, наверное. Хочешь, принесу почитать?
– Конечно!
Спасибо Лезе, он для меня открыл Сергея Есенина. В нашей домашней библиотеке Есенина не было, в школьной тоже не было. Есенин в то время был такой полузапрещённый поэт – не желательный: пьяница, самоубийца. Правда, кое-что в школьной программе есенинское всё же было.
А у Лези дома был целый пятитомник! Небольшого формата, светло-зелёненькие плотненькие книжечки… И Лезя стал приносить мне по одной.
…Есенин – это было как окно в новый мир!
Я засасывала эти пьянящие, разудалые, лихие, горькие, надрывные стихи, как когда-то в тёмном подвале засасывала солёные помидоры – с тем же наслаждением и жаждой… Это был настоящий океан новых для меня чувств, образов, переживаний – целый океан под названием Сергей Есенин… И я вбирала в себя этот солоноватый океан, впитывала его в себя. И делала для себя потрясающие открытия.
Стихи растут ИЗ БОЛИ. Почему-то чем больнее автору, тем прекраснее получаются стихи. А те стихи, которые сочинялись просто от хорошего настроения, эти стихи за душу не брали. Неужели поэту обязательно нужно страдать?… Или, наоборот, страдание можно обернуть другой стороной, и она окажется прекрасной?… Может ли у страдания быть другая сторона? Наверное, всё же не сторона – а глубина. Или – высота. У страдания может быть смысл. Страдание может давать силу. Поразительно… огромную поэтическую силу! Страдание может стать крыльями…
Значит, это правильно сказано: писать нужно кровью сердца? Но неужели сердце всегда должно кровоточить, если ты – поэт? Что первично: поэзия – или боль? Боль – или поэзия?…
Куба – любовь моя!
А весной наш оркестр вышел на улицу. В своём неизменномм составе: аккордеонисты и баянисты.
Весь апрель мы готовились к первомайской демонстрации: оркестр должен был идти впереди городской колонны. Это было почётно и ответственно. Мы учились играть на ходу.
О, это было весёлое время! Раза три в неделю наш оркестр собирался в сквере за нашим домом. Там, где когда-то была степь, теперь зеленел сквер, отделяющий город от промышленной зоны. Зелёная стена пирамидальных тополей. Длинная-предлинная прямая аллея. И почти каждый вечер наш оркестрик вышагивал по этой аллее туда-сюда, туда-сюда, весело наяривая хит тогдашней эпохи:
