Через какое-то время кто-то поднял, наконец, руку: Лина Троцкая, Жорка, потом ещё кто-то.

– Лена, а ты что в окно смотришь и не решаешь? – спрашивает меня Фирочка.

– Я давно решила.

Фирочка подходит, смотрит в мою тетрадь, удивляется, говорит:

– Да, всё правильно. А почему руку не подняла, когда решила?

Я пожимаю плечами. Ну, как ей объяснить про моё жгучее отвращение к «первой полочке»?

В другой раз всё повторяется: смотрю в окно, сочиняю стишок…

– Лена, а ты?

– Я давно решила.

Мне было слишком легко. И стыдно было хвалиться перед всем классом, что я сделала быстрее всех то, что мне так легко даётся. Здесь не было моей заслуги, моих усилий: всё решалось как бы само.

Фирочка, наконец, поняла, в чём дело, и позвала меня на математический кружок:

– Там тебе будет интереснее. Там я даю решать задачки повышенной трудности.

Пришла на кружок. Быстро всё решила. Сижу, скучаю…

Рассказала дома маме про кружок.

Мама – с гордостью:

– У тебя моя голова! Мы с тобой способности к математике унаследовали от моего отца. Он был прекрасный математик. Очень любил математику. Я тоже. Всякие сложные расчёты – это была моя страсть в институте. Тебе нужно поступать после школы на математический факультет.

Зачем?… – думаю я. Ведь это скууучно!… Скучно то, что легко. И вовсе не обязательно заниматься всю жизнь тем, что даётся легко. Вот, мне легко мыть посуду. Но это же не значит, что я должна становиться посудомойкой!

Больше я на математический кружок не пошла.

Мрачный ноябрь 1963 года. Убит Джон Кеннеди.

Это так далеко – Америка, и, вроде, какое нам тут, в нашей степи, дело до того, что кого-то где-то убили?… Но так грустно, так тяжело на душе…

Брожу по пустым ветреным улицам, мрачно, холодно, и в сердце такая боль, точно убили близкого, родного человека… Представляю, сколько людей плачут сейчас там – в далёкой Америке…

Гуляния по вечерам под осенним, под зимним дождём…

– Когда вернёшься? – спрашивает бабушка.

– Это моё личное дело.

– Господи, какая ж ты грубая!

…Когда навалит много снегу, в школе нам выдают лыжи, и мы едем за курган – в будущий парк. Там строится стадион, уже вырыт огромный котлован – почти римский амфитеатр! Это, не считая кургана, единственные горы в нашем городе, где можно полихачить на лыжах. Ну, мы и лихачим… В одном месте есть даже небольшой трамплин, самозародившийся. Некоторые мальчишки с него здорово слетают…

Ой, как страшно! Но так хочется тоже попробовать… Собравшись с духом и мысленно на всякий случай попрощавшись с жизнью, решаюсь съехать. Пока лечу с горы вниз, голова уже идёт кругом, это как на качелях-лодочках, только сильно затянувшийся кач вниз: муторно, страшно, но уже никуда не денешься, никуда не свернёшь… Уххх!… Жива! Ощущение полёта ни с чем не сравнить. Но страх был так велик, что практически заглушил удовольствие. Значит, надо повторить ещё раз…

Когда слетала пятый или шестой раз – хрясссь! треснула лыжа. И ведь не моя – школьная. Наденька в эту минуту как раз смотрела на меня. Да если бы и не смотрела, всё равно сломанную лыжу не скроешь. Но – не ругала, нет. Даже странно… Хорошая она, Наденька. Спасибо ей.

Мама подарила мне книгу «Как закалялась сталь» Николая Островского. Я совершенно захвачена ею. Как жаль, что я опоздала родиться! Как жаль, что на мою долю не досталось такого яркого времени, такой яркой жизни… Судьба Островского-Корчагина потрясла меня.

Размышления на тему: что лучше – ослепнуть или оглохнуть? Единственное, на что я категорически не согласна – это лежать пластом. Вот это – самое страшное. Лучше сразу умереть.

Была в отрочестве ещё одна любимая книга – «Овод» Этель Лилиан Войнич. Про пламенного революционера, борца за справедливость. Когда дочитала до конца, до того места, где его расстреливают, плакала так, что мама испугалась и стала дрожащими руками накапывать мне валерьянки…

Первый раз в жизни я пью эту гадость. Она действует на меня, как снотворное. Засыпаю и сплю долго и беспробудно, до утра. Наверное, так спят пьяницы.

Просыпаюсь с тяжёлой головой и тяжёлым сердцем. И тут же слёзы опять накатывают на глаза… Зачем, зачем его убили? Зачем?! Почему хорошие люди всегда гибнут, умирают?… Какая-то жутко несправедливая, эта жизнь…

Так же, как в одной сказке невозможно было доесть кашу, которую варил котёл-самоварка, так же невозможно было доделать эти молотки. По-моему, мы их делали все годы, с четвёртого по девятый класс. Так мне кажется из сегодняшнего дня.

Труд нам преподавал всё тот же милый Борис Митрофанович, который вёл биологию, зоологию и анатомию. БорМит был очень застенчивый. Мне кажется, он одинаково смущался и когда рассказывал о тычинках и пестиках, и когда о человеческом устройстве. Также он испытывал неловкость и за эти заколдованные молотки.

Урок труда, точнее – пара. Раз в неделю. Нашим мальчишкам повезло – они работают с деревом. Хотя делать все годы ручки к молоткам тоже не особо увлекательно, но зато в столярной мастерской ПАХНЕТ! Пахнет деревом!… Золотистые стружки, мягкие опилочки… Везёт же мальчишкам!

А нас, девчонок, приставили к железкам. Работаем в чёрных халатах, или в фартуках и чёрных нарукавниках. Зажимаем в железных тисках железные бруски и железными ножовками в течение целой четверти отпиливаем кусок, надобный для будущего молотка. Отпиливать можно и две четверти, и три, и весь учебный год! Никого это особо не волнует: ни нас, ни Бориса Митрофановича. Пилить, надо сказать, довольно трудно: железо – оно и есть железо, это вам не деревянная штучка.

На пол сыплются железные холодные опилки… Вжик-вжик, вжик-вжик… И так сорок пять минут. Переменка, а потом ещё сорок пять минут: вжик-вжик, вжик-вжик… вжик-вжик… Можно, конечно, и отвлечься, побродить по мастерской, поболтать с подружками. Но если пилить усердно, то на руках очень быстро образуются мозоли. Попробуйте сами девяносто минут вжикать ножовкой! А у железа, оказывается, тоже есть запах: какой-то холодно-кислый, противный. Одним словом – железный. Не представляю, как можно любить «железки».

А потом, когда кусок от бруска наконец отчекрыжен, берётся железный тяжёлый напильник и начинается очередной этап рождения волшебного молотка. Он тоже может длиться целую четверть, или две, а то и весь год: отточка двух сторон молотка до полной гладкости, чтобы не было на молотке никаких железных заусениц. Ах да! ещё нужно было ножовкой отпилить с одного угла, чтобы получился нос молотка. А уж потом начиналась многомесячная заглажка-выравнивание.

И так на каждом уроке. БорМит выдаёт нам эти заготовки и мы пилим-пилим, точим-точим, и опять пилим-пилим, точим-точим… Никому на свете не нужны наши волшебные молотки и, прежде всего, нам самим. И чему мы учимся на этих великомудрых уроках труда, какую науку постигаем, одному богу известно. Может быть, науку смирения?…

Бабушка рассказывала, что в концлагере их (заключённых) заставляли делать приблизительно такую же бессмысленную работу: сегодня они перетаскивали тяжеленные камни туда, а завтра – обратно, а потом опять туда, а потом опять обратно, и так день за днём… Вот и мы день за днём, год за годом пилили и оттачивали никому не нужные молотки. Куда они потом девались? А бог весть куда! Скорее всего – в металлолом… Кому и зачем нужен был такой труд, было непостижимо.

…И вот наступал очередной учебный год, мы вновь приходили на урок труда, и добрейший БорМит выдавал нам новые бруски для следующих волшебных молотков…