Перевозчик, сопровождавший меня, сообщил, что аукцион начнется в ближайшее время. Наша гондола была окружена многочисленными лодками, которые то и дело сталкивались бортами: именно в этих суденышках расположились зажиточные покупатели. Сразу видно, люди, обладающие немалым состоянием: роскошные наряды, ливрейные слуги, чьи лица виднелись в окнах близлежащих таверн. Там последние терпеливо ждали хозяев.

Наконец на возвышении появилась элегантная дама с длинными пепельными волосами, заплетенными в косы. Взяв в руки молоток, она встала за кафедру и, дождавшись, пока установится тишина, заявила:

— Мессиры, дорогие гости. Я объявляю аукцион, организованный при посредничестве Дома Жанте, открытым. Сегодня, в соответствии с соглашением, связывающим нас с Дворцом Толстяков, мы распродаем имущество покойного мессира Адифуаза. Первый лот — вот эта шкатулка из красного дерева с колодой из пятидесяти четырех карт, покрытых драгоценным лаком. Она перед вами. Начальная цена: триста денье.

Долгими вечерами я не раз держал эти карты в руках, сражаясь с Горнемом и Адифуазом, чьи глаза лучились весельем. Я заявил о надбавке к цене.

Краткий миг молчания. Какой-то торговец в бледно-голубой бархатной куртке назначил свою цену.

— Пятьсот денье, мессир слева от меня… Пятьсот денье за эту чудесную карточную колоду, с клеймом мастера змеиного народа. Не стесняйтесь, мессиры, повышайте ставки. Семьсот, мессир фэйри предлагает семьсот денье!

Торговец не стал настаивать, шкатулка с картами не стоила и четверти этой суммы.

— Семьсот раз… семьсот два… три, продано. Шкатулка из красного дерева с набором карт отправляется к мессиру фэйри.

Торги набирали обороты, вещи Адифуаза уходили одна за другой. Одежда, драгоценности — их скупили богатые торговцы. Пока еще серьезные покупатели не вступили в игру. Они ждали рисунков, объединенных в несколько лотов. И когда дама объявила о продаже вожделенных сокровищ, по флотилии пробежала дрожь, предвещающая нешуточную схватку.

— Первая серия рисунков на пергаменте, выполненная угольным карандашом. Семь этюдов. Городские пейзажи, на которых запечатлен квадрант Княжеских областей в ясную погоду. Стартовая цена: шестьсот денье.

Возбужденные покупатели разразились криками, а перевозчики изо всех сил старались удержать в равновесии хрупкие суденышки. Аукцион продолжался, и вот наконец появился последний рисунок — автопортрет, выполненный гуашью. Это произведение спровоцировало настоящее сражение, и в итоге нашло своего хозяина, который приобрел его больше чем за тысячу денье. Страсти поутихли, большая часть участников торгов начала покидать площадь. Кровать заинтересовала лишь горстку дальновидных коллекционеров.

— Кровать. Модеенское дерево, отличного качества. Шесть локтей в длину, четыре — в ширину. Стартовая цена: пятьсот денье.

Целое состояние. Тем не менее я проявил инициативу и сразу же объявил семьсот.

Эта цифра изумила коллекционеров, которые тут же принялись обмениваться недоуменными взглядами. Один из них пожал плечами и удалился.

— Восемьсот от мессира Галена. Девятьсот — мессир фэйри! Мессир Гален? Тысяча! Тысяча денье от мессира Галена. Тысяча двести? Мессир?

— Джедулио, — ровным тоном сообщил я.

— Тысяча двести от мессира Джедулио.

Тот, кого звали Гален, скривился, отвесил мне почтительный поклон и знаком приказал гондольеру покинуть место торгов.

— Тысяча двести? Кто-то предложит больше?

Стук молотка.

— Кровать, тысяча двести денье, куплена мессиром Джедулио.

Я быстренько уладил все формальности и договорился о скорейшей Доставке кровати: несмотря на риск, пришлось указать новый адрес. Я вернулся в нашу маленькую крепость и принялся терпеливо ждать, рассеянно слушая песнопения Опалового.

Кровать привезли ближе к вечеру и водрузили в саду — эдакий огромный чудовищный монумент. Все мои пансионеры, незанятые делами в городе, спустились в сад и молча обступили ложе Адифуаза.

Я ласково провел рукой по спинке кровати. Из почтения. Чтобы поприветствовать того, кто так долго возлежал на ней. Затем я позволил пальцам пробежать по резным деревянным завитушкам панелей, чтобы понять, где находится тайник. Обнаружил я его без труда. Верхние части четырех ножек кровати были снабжены специальными пазами и при нажатии сдвигались в стороны. Несколько неудачных попыток, и вот раздался сухой щелчок — одна из панелей основания постели отъехала чуть в сторону.

Опасаясь хитрой ловушки, я настоял, чтобы мои товарищи отошли подальше, убедился, что нам не угрожает никакая опасность, и отодвинул всю панель целиком. После чего исследовал углубление. Снова рисунки.

Чрезвычайно осторожно я извлек их из тайника и разложил прямо на земле, залитой солнцем. Двадцать два рисунка, две законченные серии. Первая серия эскизов была посвящена одному и тому же мужчине приблизительно лет сорока: высокий лоб, густые брови, тонкие черты лица и больших темные глаза. Но его лицо я разглядывал не слишком долго, самое интересное находилось ниже, там, где заканчивалась талия незнакомца: две козлиные ноги, поросшие густой шерстью, черные, скошенные копыта.

Сатир.

Если речь действительно шла о ремесленнике, изготавливающем телескопы, — а я в этом почти не сомневался, — то у Адифуаза имелись веские основания окружать визиты своего знакомого тайной. Этих созданий в Абиме не жаловали, вопреки всем эдиктам космополитов. Дворцовые интриги, которые в былые времена не раз затевали сатиры, побудили власть предержащих принять радикальные меры, пресекающие любую попытку козлоногих проникнуть в город. С тех самых пор сатиры стали нежелательными гостями в Абиме. Тот, кто рискнул пренебречь запретом, обычно пользовался поддержкой того или иного влиятельного лица.

Надежды Мелдио оправдались, купив кровать, я узнал имя ремесленника: оно фигурировало внизу каждого рисунка. Розиакр. Я повернулся к своим друзьям. Ни один из них не слышал о таком.

Вторая серия рисунков заинтриговала меня не меньше первой. На ней Адифуаз изобразил один и тот же странный предмет: куб, собранный из отдельных трубок. Я не имел ни малейшего представления, что это такое. Размеры и формы трубок менялись от рисунка к рисунку. На пергаментах не было написано ни единого слова, которое помогло бы мне сообразить, для чего предназначается этот удивительный предмет.

Итак, все, что мы узнали, это — имя. Розиакр, сатир, проживающий в Абиме, сатир, так или иначе замешанный в убийстве моего друга.

Присев на траву, мы принялись передавать друг другу рисунки, вертеть их в руках, ища хоть какую-нибудь зацепку. Мы внимательнейшим образом изучили структуру пергамента, чернила, которыми пользовался Адифуаз — пустая трата времени. И то и другое можно легко обнаружить в кладовых дворца.

Я еще некоторое время разглядывал этюды, прежде чем заметил одну любопытную деталь. На всех портретах Розиакр был изображен на фоне одного и того же пейзажа. Вид, открывающийся на квартал Туманов с его неизменными Черными башнями — квадрант змеиного народа. Но в конце концов мое внимание привлек один штрих, который не сразу бросался в глаза. Дом, или скорее обычный фасад дома, все окна которого были закрыты ставнями. Все окна, кроме одного. Я потребовал лупу и с ее помощью разглядел в этом открытом окне нарисованное лицо.

Мое.

Адифуаз потрудился на славу, чтобы создать портрет, практически неотличимый от оригинала. Мои товарищи по очереди вооружались толстой лупой и многозначительно покивали головами: нет никакого сомнения, на рисунке изображен именно я, собственной персоной.

— И что вы об этом думаете? — поинтересовался я.

— Любопытно, — сказал Одено. — Задний план выполнен весьма условно, но твое лицо — истинный шедевр. Как будто бы он хотел спрятать тебя в тени сатира. Честно говоря, невооруженным глазом тебя и не увидишь.

— А меня заинтересовал дом, — сообщил я. — Он не похож на наш пансион. — Возможно, это дом Розиакра?

— Со мной внутри?