За дверью кто-то отчаянно дергал за ручку. Совершенно неожиданно я заметил, как между двух жировых складок спящего появилась хищная мордочка саланистры. Мне в голову закралась совершенно безумная идея, идея, недостойная Принца воров, но уж лучше унизиться, чем быть разорванным на тысячу кусочков придворными, возжелавшими справедливости.

С гримасой отвращения я раздвинул складки теплого и дряблого тела Толстяка. Я должен раствориться в этой студенистой массе и надеяться, что никто не станет меня там искать. В коридоре спешно вызванный слесарь подбирал ключи, чтобы открыть дверь.

Я задержал дыхание и нырнул головой вперед в узкую щель, образовавшуюся между подлокотником кресла и телом Толстяка. Темнота, влажность: чужая плоть сомкнулась вокруг меня, словно зыбучие пески. Рождение наоборот, путешествие в «утробу» — вокруг меня колыхалось горячее и вязкое «тесто». Я слышал приглушенные голоса и, полузадушенный, в последний момент сумел втянуть ноги в спасительную щель.

Толстяк даже не шевельнулся. Ворвавшиеся придворные как по команде замолчали. Они не осмеливались нарушить сон господина и передвигались по комнате на цыпочках. Я задыхался, грудь будто бы сжали мощные тиски. Озадаченные придворные сгрудились вокруг кресла и принялись тихо переговариваться. Никто никогда не осмелится тронуть Толстяка без его дозволения. В конце концов свора покинула столовую, а я высвободил голову, чтобы сделать глоток воздуха. Какая невыносимая жара! Я уже намеревался вылезти наружу, но вовремя передумал: появился запыхавшийся слуга в сопровождении столяра-краснодеревщика. Голова оказалась зажатой между подлокотником кресла и массивной рукой моего невольного спасителя, но я мог видеть обоих мужчин, которые совещались шепотом, бросая взгляды на сломанное колесо. В конце концов столяр взял колесо в руки и вместе с ним удалился. Что касается слуги, то он встал у входа, прислонился к стене и принялся охранять сон хозяина.

Я отлично понимал, что ситуация просто комическая, но мне было не до смеха: я не имел возможности покинуть тайник, не привлекая внимания слуги. Придется ждать удобного случая. Я не знал, представится ли он мне, но терпеливо ждал, попутно восстанавливая силы. Извиваясь, я сумел расположить свое тело таким образом, чтобы рука Толстяка не слишком сильно давила на него, а главное, чтобы у меня появилась возможность дышать. Приползла, заинтригованная моим присутствием, саланистра и потерлась мордочкой о мое лицо. Вот такая вот веселая компания.

Время тянулось на редкость медленно. Сквозь складки кожи Толстяка я наблюдал за перемещениями слуги. Он неоднократно подкрадывался к столу, чтобы полакомиться изысканным блюдом. Его хозяин продолжал мирно сопеть, но он мог в любую секунду проснуться и спросить — вполне на законных основаниях — что за кроха-фэйри поселился в его жировых складках.

А случай никак не желал подворачиваться. Сопровождаемая шуршанием юбок, в комнату ворвалась рота служанок.

— Ну и что? — воскликнула одна из них. — Вы его до сих пор не вытащили? Этот зал должен быть чистым уже к вечеру!

Невзирая на объяснения и протесты слуги, молодые женщины вознамерились разбудить Толстяка. По всей видимости, они привыкли к подобной процедуре, и сгрудились вокруг хозяина, чтобы побольнее ущипнуть его. Повторяющиеся щипки заставили спящего недовольно заворчать. И тут я решил взять инициативу в свои руки — не хватало только погибнуть в жировых складках обжоры! Я проскользнул меж лопаток Толстяка.

В измятой, промокшей от пота одежде, со спутанными волосами и бордовой физиономией, я вскарабкался на спинку кресла, а затем соскочил на пол. Мое появление потрясло присутствующих и вызвало шквал истошных воплей. Зажав рты руками, некоторые служанки взирали на меня с нескрываемым ужасом. Интересно, что они подумали? Предпочитаю не знать этого. Я проскользнул мимо остолбеневших женщин, миновал превратившегося в статую слугу и рванул в коридор.

Увы, придворные не прекратили поиски. И вот, пока я готовился совершить отчаянный бросок и нырнуть в грузовой подъемник, который доставит меня вместе с грязным бельем на первый этаж, меня заметили. Я снова бросился бежать, но больше не верил в спасение. Мои приметы сообщили каждому обитателю дворца. Ко мне тянулись руки придворных, к которым присоединились слуги, поборовшие первую оторопь. За спиной грохотали шаги стражников, тоже присоединившихся к погоне.

Сил не осталось, я был измучен, опустошен и решил покончить с осточертевшей свистопляской. Я споткнулся, упал и снова поднялся, думая о Кире. Как же я хотел еще раз коснуться поцелуем ее губ, послушать, как жужжат шафрановые пчелы в волосах Пертюиса, и почувствовать, как легонько дрожат у меня под ногами камни любимого города. Я не желал сдохнуть в этом треклятом дворце!

Привлеченные шумом, появились солдаты, вооруженные ловчими мешками, они окружили меня и оттеснили к музыкальному салону. Я в очередной раз запер дверь. В углу зала съежился и рыдал обезумевший от страха флейтист.

Я добрался до единственного окна салона, чьи створки открывались наружу. Дерево у меня за спиной затрещало — пора принимать решение. И я предпочел линчеванию самоубийство. Я выбрал небо Абима, оно станет моим саваном, а еще я отдам последнюю дань Адифуазу, я полечу в пропасть вместо него. Пора прыгать.

Несколькими этажами ниже какой-то Толстяк, кажется, принял то же решение, что и я. Сейчас он с трудом удерживал равновесие, стоя на массивной балюстраде балкона. Грохот сокрушенной двери. Конец близок.

Я перешагнул через подоконник и услышал звонкий голос, доносившийся снизу:

— Маспалио, я здесь!

Горнем. Теперь я узнал его: именно мой друг раскачивался на краю бездны.

— Иди сюда, Маспалио!

Неожиданно я понял, чего ждет от меня Толстяк, он задумал спасти меня, стать моими крыльями в небе Абима, пуховой периной на каменной мостовой. Горнем очень медленно поднял руки. Одинокая слезинка скатилась по моей щеке, оросив шрам. Я оплакивал друга, способного принести подобную жертву, я плакал, потому что усталость и напряжение, накопившиеся за последние часы, взяли свое, я чувствовал себя старым и немощным и был неспособен принять такой подарок. Я покачал головой и выдавил:

— Нет!

— Мой малыш, иди ко мне! Помоги мне!

Придворные и стража застыли, не зная, что предпринять. Слезы уже лились градом. А вот лицо Горнема сияло. Он протянул ко мне руки.

— Маспалио, иди ко мне, без тебя я не смогу это сделать…

Заледеневший разум отказался служить мне, толком не понимая, что делаю, я скользнул вниз по фасаду. Я действовал, как автомат, мной управляли лишь инстинкты, и прежде всего, жгучее желание выжить. Тут было довольно балконов, и, прыгая с одного на другой, я продвигался вниз; последнее титаническое усилие — и я окажусь рядом с Горнемом.

Он стоял с обнаженным торсом — лишь чресла опоясаны белым шелком — и улыбался кружащим в воздухе птицам. Внезапно его красота сразила меня, и я бросился в объятия самоубийцы. Как же я любил Толстяка, своего самого старого друга. Он не стал ничего говорить, лишь ласково провел рукой по моим волосам. Затем Горнем нарушил молчание:

— Давай, забирайся ко мне на спину. Да, держись покрепче.

Я выполнил его распоряжение, обхватил руками шею и прижался к могучей спине, как прижимается к отцу неразумный ребенок. Радость Толстяка потрясла меня. Я больше не различал ошеломленных лиц придворных, которые спешили выйти на балконы, прильнуть к окнам. Я мечтал лишь об одном: Горнем полетит, словно птица, небо Абима смилостивится, примет его и подарит крылья.

— Не плачь, Маспалио. Я никогда не покину тебя! Взгляни вон туда, где притаились в тени башенные часы. Однажды ты тоже туда придешь, разыщешь меня, и мы снова будем вместе.

Его тело качнулось вперед. Мы падали. Время остановилось. Я закрыл глаза, вцепившись в шею друга. Я слышал свист ветра, биение птичьих крыльев прямо у лица. Земля приближалась.

Удар был страшен. Меня оторвало от тела Горнема. Я грохнулся на мостовую, чувствуя, как хрустнуло запястье, покатился в сторону и остановился лишь у пьедестала каменной статуи. Я заставил себя подняться, хотя боль казалась невыносимой, и постарался не смотреть в сторону обезображенного трупа. Я хотел сохранить в памяти лишь одну картину: воодушевленное лицо Толстяка, его бесподобную красоту на фоне зияющей пропасти.