Первая строка Из всех известных на земле стихий Одна есть – необузданная строчка, С которой начинаются стихи — Судьбы моей начало, а не точка. Которая гудлива, как набат, Как про запас припрятанное жало. Строкой и словом побеждал Сократ, Она частенько мужество венчала. Живи и пой, начальная строка! Живи и пой, войди в чужие судьбы… Ночь для стиха безмерно коротка, Когда рассветы строгие – как судьи. * * *
От солнечных апрельских половодий, От соловья, что пел зарю с листа, Пришла сквозь зной грибных угодий Осенняя причудливость куста… Лоскутья луж дорогою остылой Средь бела дня закованы во льды. И сон земли, земли до боли милой, Прикутан первым снегом молодым… И стало явью всё, что было тайным: Опавший лист и лес, прозрачный весь, Всех удивит открытьем гениальным — Черёд придёт и буйствовать и цвесть. Свидание Я долго шёл. Гудела непогода, Снег бил в лицо и остужал виски, И радость встречи, выстояв полгода, Сжимала тело хрупкое в тиски. Но, подчиняясь воле расписаний, Под сердцем боль прощаний сберегу. Недолюбив, недосказав признаний, Следы разлуки ставлю на снегу. * * * Всё бродил, бродил по листопаду, Бездорожьем вымотанный весь… Лунный свет в притихшую прохладу Нёс зарницы утреннюю весть. Вот мой дом с притухшими огнями! Ты уже проснулась, ты не спишь, Говоришь беззвучными губами, Что рассвет принёс я, говоришь… * * * Костёр в полудрёме – ночное: На дальних дозорах – стога; Две тени – две жизни, их двое, И два между ними шага. И робость меж ними стеною Да робкая спелость полей. Туманы струились в ночное Средь редкого храпа коней… …Косынка упала, светлело. У всей у земли на виду Две тени сближались несмело, Две жизни сливались в одну. Владимир Юрков * * * Мы умираем в одиночку. Мы умираем по ночам: Сознанье стягивает в точку, Дрожь пробегает по плечам. Мы вспоминаем торопливо, Края подушки теребя, То, что мы прятали стыдливо И от других, и от себя. Мы быть могли честнее, лучше! Мы столько в мир могли вложить! Но вот в окошке солнца лучик Дарует свет и право жить. И забываем мы беспечно То, что пришлось нам превозмочь. Мы всё успеем – жизнь-то вечна!.. Но впереди другая ночь. * * * Истоптаны до дыр Стопервые штиблеты, Но так же бьётся мир Под краешком манжеты. И снова невзначай Засветится улыбка. Улыбкой отвечай, — Всё прочее так зыбко. Всё прочее – как дым, Так суждено от века, Ведь именно таким Бог создал человека: С улыбкой на устах И светлою любовью. Пусть мы – увы, и ах! — Дань отдали злословью, Но зло не наш кумир, И песни не допеты, Покуда бьётся мир Под краешком манжеты. * * * Я выбираю наугад альбома старого страницу, и на меня с неё глядят друзей приветливые лица. Альбом, историю храня, её на кадры нарезая, покажет прошлого меня, — и я себя в себе узнаю! Кадр – парашютное кольцо, потянешь – купол развернётся, и вот застывшее лицо вдруг оживёт и засмеётся. И рядом речка зашумит, и где-то вдалеке – дорога. В костре валежник так дымит, что даже «ест» глаза немного. Прыжок кончается. Суди нас Бог за пройденные тропы. Поют тихонечко в груди, за сердце зацепившись, стропы. * * * Наш век ничуть не лучше и не хуже остальных, понять легко – довольно оглядеться, — всё так же люди делятся на добрых и дурных с границей, проходящей через сердце. Ах, гений, что нам гений? Да, он с вечностью «на ты», а где же шарм, изящность упаковки? Взамен неясный образ непонятной красоты и автор, в обращении неловкий. Заставим Моцарта писать «на вынос» ерунду — и вот зеваки руки потирают, но Моцарт будет Моцартом лишь с совестью в ладу, ведь моцарты иначе умирают. Мотив летит над миром, строчка вьётся по листу, колдует кисть над плоскостью холстины — природе в унисон душа не терпит пустоту и рвётся ввысь сквозь пошлость и рутину. |
