Родная старина Не постигнуть внезапную грусть, Но душа принимает без слова. От постылого дня отвернусь, Отойду в безвозвратное снова. За окном серебро седины, Ночь свои опустила ресницы… Предо мною «Родной старины» Шелестящие мягко страницы. И встает позабытая быль: Русь — поля и зеленые склоны, По степи золотится ковыль, Тихий свет от Рублевской иконы. Русь медвежьих углов и святынь, Целина необхоженной чащи… Подступившая к сердцу полынь Сот медвяных изгнаннику слаще. Набежавшую грусть не понять, Но душою ее не отрину: Кто отвергнет простившую мать, Что пришла к позабывшему сыну? Людовик Восемнадцатый в Митаве В его глазах — минувший дым Бастилий И безобразный призрак эшафота. А в сердце — трепет королевских лилий, Растоптанных ногою санкюлота. Нахмурены седеющие брови, Искривлен рот от горечи отравы: Последний, Восемнадцатый Людовик Из милости живет вблизи Митавы. Но не один в глухом изгнаньи сир он — Потомок крестоносцев в тяжких бронях… В угрюмом замке бродит герцог Бирон, Вознесшийся и снова павший конюх. Как молоты стучат в остывшем сердце Часы — воспоминанье о Версале… А рядом бродит призрак — мертвый герцог В нависшем, как проклятье крови, зале. И вырастают страхи — исполины, А губы шепчут позднее признанье, Что лучше краткий ужас гильотины, Чем долгий стыд бесславного изгнанья. Как мрак ночной под балдахином долог, И кажется, что грудь уже не дышит! Как странно думать, что тяжелый полог Поверженными лилиями вышит! И в исхудавших пальцах до рассвета Дрожат печально золотые кисти… Но никогда не воскрешают лета Осенние топазовые листья. А утром… снова сдвинутые брови, В ушах еще шаги ночные гулки… Последний Восемнадцатый Людовик Томится на безрадостной прогулке. В полях хлеба, и васильки, и клевер — Созвучие мечтательных идиллий! Но разве знает полудикий Север Тоску и нежность королевских лилий? «Душа моя, как ржавый флюгер…»
Душа моя, как ржавый флюгер На покосившейся избе… При каждом взмахе крыльев вьюги Дрожит покорная судьбе. Душа моя, как колос спелый Забытый жатвою давно, Что гнёт, бессильно пожелтелый, К земле ненужное зерно. В своём мучительном недуге, Ввергая жизнь в небытие, Я твой, Россия, ржавый флюгер, Зерно отпавшее твоё. Но верю я, что флюгер ржавый Преднамечает вьюгам ход, А тленье зёрен у канавы Весенней зеленью взойдёт. «Опять огни бульваров Монпарнаса…» Опять огни бульваров Монпарнаса, Осенних листьев шорох по песку, И призраки полуночного часа, Огням кафе несущие тоску… Вой саксофонов, всхлипывание альта, Виолончели бледная мечта… И в каждый дюйм нагретого асфальта Безликая вдавилась нищета. Но проходя полуночным бульваром, И погружаясь в эту суету, Вы вспомните не раз о храме старом, Затерянном в мечтательном скиту. И растворясь в его кадильном дыме На миг исчезнет шумный Монпарнас… И вы вздохнете: «Отче Серафиме, В скиту небесном помолись за нас». Круги Ночь отшуршала траурною чтицей Над тусклым днем, улегшимся под спуд, И вот в окне рассвет голуболицый У сумерек крадущий дробь минут. Они идут, наследуя друг другу, Неугасимый свет и вечный мрак. Мы тоже ряд веков идем по кругу, С которого нельзя свернуть никак. И нам каким лучом в лицо ни брызни, Какой зарей ни освети его — Несущим в жизнь усталость стольких жизней Свет Солнц и Лун не скажет ничего. «Гораздо лучше быть простым и ясным…» Гораздо лучше быть простым и ясным, Приняв за благо, что тебе дано. Гораздо проще вечером ненастным Забыть, что есть на улицу окно. Но как уйти от тянущего груза, И с ним судьбу свою соединять? Как ласковы глаза твои, медуза, Как больно эту ласковость принять. И я не знаю в мире слаще яда, Мучительных ироний огнецвет: Искать ответ на то, что знать не надо, И верить в то, чего на свете нет. |
