«Случилось это так давно когда-то…» Случилось это так давно когда-то… Был разговор необъяснимо груб, И вдруг мой лоб смущенно виновато Ты обожгла прикосновеньем губ. И сразу в сердце что-то оборвалось, И в ту минуту ясно стало мне, Что ты нарочно в чем-то сознавалась, В какой то не своей вине. Все это было так давно когда-то: Воспоминанья стерлись, может быть, — Но то, что ты совсем не виновата — Я не могу тебе простить. «Как больную свою ошибку…» Как больную свою ошибку, Как далекий бессвязный миф, Вспоминаю твою улыбку И дрожащий гитарный гриф. И, как рану от острой бритвы, Что в глубоком шраме жива, Вспоминаю святей молитвы Твоих грустных песен слова. Может быть, раздумье проснется И в твоем светло-синем дне, И из темных глубин колодца Встанет остро мысль обо мне. То тогда, на гитарном грифе, Отгоняя раздумья прочь, Помолись о бессвязном мифе, Отошедшем в глухую ночь. «Мы Ясли и Крест Твой тесали…» Мы Ясли и Крест Твой тесали, Мы рыли пещеру Твою, Рождались, Любили, Брели, Умирали, И в сумерках верили, В сумерках знали: Разбойник с Тобою в раю. О Боже! Чьи ж муки суровей — Твои, иль пространства веков? За каждую Каплю Пречистыя Крови Мы отдали много долгов: За каждую Судоргу Сдвинутой Брови Мы дали, даем и дадим еще внове Мильоны безвестных Голгоф. Чужие очаги Я волк степной, отбившийся от стаи — брожу один, бродяга из бродяг, с звериною опаской избегая тех мест, где люди теплят свой очаг, и, весь насторожившись, отмечаю в степи глухой свой каждый малый шаг. Ты не дал мне, Господь, моей жаровни, куда б я мог подбросить горсть углей, чтоб сердце билось чаще и неровней и кровь переливалася алей, и не дал силы видеть хладнокровней чужой уют и жен чужих людей… Ночь трепетное кружево простерла, окутав в темный траур небосклон. Мой мозг язвят назойливые сверла: всяк должен помнить жизненный закон и беспощадно грызть другому горло за свой уют, тепло и ласку жен. И каждый зверь, и каждый твердо знает, что он — один, а все кругом — враги, и весь насторожившись, отмечает звучащие поблизости шаги. Я волк степной, глаза мои сверкают — эй, люди! Берегите очаги! «Так ласково Солнце в небе…»
Так ласково Солнце в небе Зовет от всего отрешиться, Забыть о насущном хлебе, О том, что должно свершиться. Так ясно Небо сегодня, И так лиловы просторы, Как будто улыбка Господня Согрела людские взоры. И словно люди забыли, О том, что гнетет былое, Что в сердце так много пыли И Солнце, Солнце — чужое. «Проходим мимо с затаенным вздохом…» Проходим мимо с затаенным вздохом; чужое счастье больно души жжет. Безумец тот, кто прикоснется к крохам, упавшим на пол со стола господ, иль даст свободу пламенным сполохам, что шепчут внятно: счастлив, кто дерзнет… Дерзнешь! И что же? Только миг отраден, но он так краток и неуловим … А дальше муки, что уют украден, что ты виновен перед тем, другим… Чужой светильник тускл, убог и чаден… Проходим мимо и глотаем дым. «Что я дам тебе, моя родина…» Что я дам тебе, моя родина: души сгоревшей золу, тоску ли о том, что пройдено, заброшено в вечную мглу? Я знаю, ты ждешь пророчества в туманах красной пурги; мне близко твое одиночество, но сам не вижу ни зги… Рвутся волокна незримые между тобой и мной, родина горько любимая, за проклятой китайской стеной… А как бы хотелось пламенно принять твоих мук хоть часть; к мостовой окровавленной, каменной губами жадно припасть, чтобы купиною неопалимою блеснуть на новой заре, и, если нужно, любимая, сгореть на твоем костре. «Распустились первые подснежники…» Распустились первые подснежники, Набухают почки тополей. Только мы, бродяги-зарубежники, Не прильнем к груди родных полей. И напрасно Солнца песней пьяною Подарит нас май чужой страны — Мы навек с Царевной-Несмеяною Кровью многих лет обручены… С тою самой грустною Царевною В кумаче, с распущенной косой, Что проходит русскою деревнею, И скорбит над каждой полосой. Видно, надо выполнить заклятие Нам, не снесшим тяжести Креста: У людей, отвергнувших Распятие Побираться Именем Христа. |
