Просит маменька: — Брось дреколье,

Час не ровен, и голову снимут.

Кровь, болезный, польется рекою,

Грудь разрежут и сердце вынут.

Говорила тебе, что брага

Слишком долго была в бочонке,

Говорила, что пить не надо,

Что она не от бога, от черта.

Не послушался, простофиля,

Не считаешься ты со вдовою,

Люди добрые пьют из графина,

Ты — из братины с ендовою.

Ну, уймись, ну, поди на постелю,

Я прошу тебя Христом-богом.

— Не замай меня, я поспею

Похрапеть за твоим порогом.

Не тесни моей волюшки вольной,

Ты не смей надо мною глумиться,

Я оплечьем и поступью воин,

Мне подраться, как бабе умыться!

— Вася! Васенька! Свет Буслаич,

Ты в годах уже, ты почтенный.

— Что ты, мамка, все попусту лаешь,

Вон какой твой сынок буйно-пенный!

Сквозь намокшие ветви деревьев

Проступает рассвет рябоватый.

Вижу море в стальном оперенье,

Вижу витязя в серых латах.

Чуть знобит мои голые плечи,

Я стою и дышу озоном.

Вольный Новгород так далече,

Море — вот оно, под балконом!

Когда светало, что-то мне взгрустнулось

Над сизым дымом медленных ракит.

Во мне Россия старая проснулась,

А новая давно уже не спит.

Я подошел к окну. Над полем росным

Подраненным крылом восток алел.

Задорожил я очень нашим прошлым,

Я им, как черной оспой, заболел.

И выплыло вчерашнее застолье,

Причалило подобно кораблю.

Меня пытал молоденький: — За что я,

Скажите мне, Россию так люблю?!

Он спрашивал доверчиво и тихо:

— Ты счастлив? — А глаза сверлят сверлом,—

Почем ты покупал, отец, фунт лиха?

— Ох, дорого!

— Не плачь, мы все вернем.

Его глаза пророчески горели,

Был молод он и добрым сердцем чист.

Он доложил мне: — Я уж две недели,

Уж две недели ровно — тракторист!

Сидели пожилые хлеборобы.

Что ни Иван, то пахарь, то герой.

Ни зависти в сердцах у них, ни злобы,

И слово простодушья — их пароль.

Мне нравилось застолье трактористов,

Собранье трудовых, российских плеч.

Здесь каждый, как оратор, был неистов

И каждый что-то силился изречь.

— Мы русские! — сказал который старше,—

Мы честные, не любим хитрецов.

А мускулы у нас играют с каши,

А головы свежи от огурцов.

— Вот ты писатель, — кто-то начал слева,—

Я «тыкаю» тебя, но ты прости.

Как думаешь, мотор без подогрева

В мороз и ветер можно завести?

О, сколько было милого лукавства,

С какой ехидцей нервничала бровь.

И сердце мне подсказывало часто:

— Ты не тушуйся, сам вопрос готовь!

— А что такое поле Куликово? —

Спросил и я. — Ответ мне можешь дать? —

Смутился тракторист: — Ты нам толково

Все объясни, тогда мы будем знать!

И замолчали пахари-коллеги,

И я взорлил над праздничным столом.

И зазвучало слово «печенеги»

Над пахотным воронежским селом.

Как слушали они мои рассказы!

Забыли водку, пиво, холодец,

С каким трудом мы за полночь расстались,

Как был в ту ночь един союз сердец!

Стою я под бессонными часами

И слушаю неровный пульс секунд.

История! Творим тебя мы сами,

И пахари теперь твой хлеб пекут!

В сосуде сирень отцвела керамическом,

Не радует сердца увядший букет.

Во мне, как болезнь, повторились хронически

Печаль и сознанье, что вечности нет.

И я процитировал вслух Гераклита,

Раздвинув нежнейшее общество трав.

Откликнулись глухо могильные плиты:

— С философом спорить не будем: он прав!

Ну, чем от печали подобной лечиться?

Лекарство найду и придумаю вмиг.

В шкафу моем есть несмолкаемо чистый,

Звенящий, целящий российский родник.

Не вянет собрание пушкинских строчек,

Несметное золото в этой горе.

Мне Пушкин как вечная молодость почек,

От них постоянно весна на дворе!

Осень накидала медяков

Самого последнего чекана.

Пью за пламень пушкинских стихов

Из хрустально-тонкого стакана.