Бабий Яр.
Это было…
Я помню…
Сентябрь…
Сорок первый.
Я там был и остался.
Я только забыл про это.
То есть что-то мне помнилось,
но я думал: подводят нервы.
А теперь оказалось: всё правда.
Я сжит со света.
Вдруг я стал задыхаться
и вспомнил внезапно с дрожью:
Тяжесть тел…
Я в крови…
Я лежу…
И мне встать едва ли…
Это частная тема.
Но общего много в ней тоже, —
Что касается всех,
хоть не всех в этот день убивали.
Всё касается всех!
Ведь душа не живёт раздельно
С этим вздыбленным миром,
где люди — в раздоре с Богом.
Да, я жил среди вас.
Вам об этом забыть — смертельно.
Как и я не имею права
забыть о многом.
Да, о многом, что было и жгло:
о слепящей цели,
О забвении горя людского,
причин и следствий…
Только что с меня взять? —
мне пятнадцать,
и я расстрелян.
Здесь —
ещё и не зная
названия этого места.
Пусть тут город, где жил я,
где верил, как в Бога, в разум,
Знать хотел всё, что было,
угадывал всё, что будет, —
Я на этой окраине не был.
Совсем.
Ни разу.
И не ведал о том,
как тут в домиках жили люди.
Я сегодня узнал это,
я их в толпе увидел,
В их глазах безучастье молчало,
как смерть, пугая…
Где мне знать, что когда-то
здесь кто-то их так же обидел —
Примирил их с неправдой
и с мыслью, что жизнь — такая,
Я шепчу: «Обыватели!» —
с ненавистью
и с болью.
Все мы часто так делаем,
гордо и беззаботно.
Ах, я умер намного раньше,
чем стал собою,
Чем я что-то увидел,
чем понял я в жизни что-то.
Мне пятнадцать всего,
у меня ещё мысли чужие.
Всё, чем стану богат, ещё скрыто,
а я — у края.
Светом жизни моей,
смыслом жизни ты стала,
Россия.
Но пока я и слово «Россия»
нетвёрдо знаю.
Я таким и погибну.
Намного беднее и меньше,
Чем я стану потом…
Стыдно помнятся мысли эти…
Здесь впервые я видел
беспомощность взрослых женщин,
Понял, как беззащитны на свете
они и дети.
…До сих пор лишь дорогой я жил, —
верил только в сроки.
Что обычные чувства? —
Дорога — моя стихия.
А теперь я прошёл до конца
по другой дороге.
По недальней другой —
той, что выбрали мне другие.
Я в газетах читал о них раньше,
как все читали.
Верил:
в рабстве живут они.
Мучась, не видя света.
Я мечтал им помочь,
и они обо мне мечтали, —
Что когда-нибудь так я пройду
по дороге этой.
Я сегодня их видел.
Смотрели светло и честно.
Видно, верой была им
мечта, что я скоро сгину.
И я шёл через город,
где только что кончилось детство,
Он глаза отводил.
Притворялся, что он — чужбина.
Шёл я в сборной толпе.
В ней различные люди были.
Я не всех тут любил,
хоть одно составлял со всеми.
Я не мог бы так жить.
И я рад, что меня убили.
Что ушёл я в себя:
непосильно мне это бремя.
Нет, не гибель страшна!
Все мы знали, что можем погибнуть, —
В наступающих битвах,
которых предвиделось много.
Но не так,
а со смыслом,
с друзьями и даже с гимном!..
Нет, не гибель страшна,
а такая страшна дорога.
Нет, не гибель страшна,
а дорога сквозь эти взгляды,
Сквозь припрятанный страх, любопытство
или злорадство.
— Так и надо вам, сволочи!
Так вам, собаки, и надо!.. —
Злобно баба кричала в толпе,
не могла накричаться.
Изнывала она от тоски,
заходясь гнусаво.
Словно тысячу лет
эта боль разрывала душу,
Всё таилась в душе…
А теперь получила право
На своё торжество,
на свободу, — рвалась наружу.
Торопилась излиться.
На всех.
На меня хотя бы.
Чтоб воспрянуть,
взлететь,
чтоб за всё получить с кого-то…
И она ликовала,
она наслаждалась, баба, —
И несчастной была,
и противной была —
до рвоты.
Сто веков темноты,
ощетинясь, за ней стояли.
И к тому же — обман и безжалостность
этого века —
Что мне крылья давал,
что давал мне провидеть дали,
Что давал мне возможность
считать себя человеком.
Может, это за счёт её счастья?
Что ж, я в ответе.
Впрочем, так я не думаю,
мал ещё думать это.
Да и здесь неуместно…
Ну я,
а при чём тут — эти?
Да и что я про бабу?
В ней правды сермяжной нету.
Ведь не все, кто страдал,
так тут жаждут сегодня крови.
И не все, кто страдал,
потеряли лицо и меру.
И с кого получать?
Здесь, в толпе,
только я виновен.
Я один.
Я парил над страданьем
на крыльях веры.
И был счастлив один.
Остальные ж — причастны мало.
Просто жили и жили,
как все, —
средь нужды и бедствий.
Только баба не счёты сводила,
а так орала.
Не от правды — от зла,
оттого что пропало сердце.
Было мало его —
вот и город с ним сладил скоро.
Ничего не оставил.
Лишь зависть,
лишь взор нечистый.
Да. Но кто её вытащил
голодом
в этот город,
Оторвал от земли,
от себя,
от понятных истин?
Чужд мне этот вопрос…
Я его лишь предчувствую слабо.
Отходя, вижу бабу опять
сквозь туман событий.
И вдруг сызнова это —
стоит и глядит на бабу
Тонколицый эсэсовец —
«воин-освободитель».
Он теперь победитель.
Вся жизнь за его плечами.
В страшной вере его
меч судьбы для толпы обречённой.
Он тут всё подготовил,
а нынче страну изучает
С высоты своей расы…
В нём жив интерес учёный.
Я уж видел таких —
вдохновеньем глаза блистали.
Претенденты не только на власть —
на величье духа,
«Господами вселенной вы были,
а вшами стали», —
Мне такой вот сказал,
когда дворник избил старуху.
О каком он господстве?
Неважно.
Всё тонет в гуде.
А эсэсовец смотрит в пенсне
на толпу,
на хаос.
Вдруг столкнулся глазами со мной,
только скрипнул:
«Jude!»
…Я теряюсь, когда ненавидят меня,
теряюсь.
Я тогда и взаправду
внезапно вину ощущаю,
Словно знал, да скрывал от себя
в гуще дел и быта,
Что гармонии мира
всей сутью один мешаю,
Сам не ведая как:
а теперь это всё — открыто.
Впрочем, все мы мешаем.
Естественней так, признаться,
Виноватить сначала себя,
хоть и мало толку.
Просто я не испорчен пока —
мне ж всего пятнадцать!
Может, впрямь я господствовал,
да не заметил только.
Может, вправду всё правильно?
Может, мы впрямь —
все иные?
Все, кто в этой толпе,
всей толпой:
слесаря,
студенты…
Счетоводы…
завмаги…
раввины…
врачи…
портные…
Талмудисты…
партийцы…
российские интеллигенты…
Может, вправду?
Неправда!
Мы розны — мечтами и болью.
Впрочем, что возражать?
Люди в каждой толпе — похожи.
Здесь не видно меня —
я еврейской накрыт судьбою.
…Хоть об этой судьбе стал я думать
намного позже.
