Тогда в Москве сгущался мрак. Внушались ложь и страх, И лязг бульдозерных атак ещё стоял в ушах. И, помня сессию ВАСХНИЛ, храня святой накал, Там кто-то близкий мне любил за честность этот зал. А может, любит и сейчас, сияньем наделив. Так всё запутано у нас, так нужен светлый миф. Знать правду — неприятный труд и непочётный труд. Я надоел и там и тут, устал и там и тут. Везде в чести — чертополох, а нарушитель — злак. И голос мой почти заглох — ну сколько можно так? Но только вспомнится мне Джон, и муть идёт ко дну, И долг велит мне встать, как он — спасать свою страну. Да, мне!.. Хоть мне и не избыть побег в сии края, Я тоже в силах не забыть того, что знаю я. И вновь тянуть, хоть жив едва, спасительную нить — Всем надоевшие слова банальные твердить. Твержу!.. Пусть словом не помочь, пусть слово — отметут. Пусть подступающую ночь слова не отведут. Но всё ж они, мелькнув, как тень, и отзвучав, как шум, Потом кому-то в страшный день ещё придут на ум. И кто-то что-то различит за освещённой тьмой… Так пусть он всё-таки звучит, приглохший голос мой. 8 января — 22 мая — 3 июня 1988 Оторопь Где тут спрятаться? Куда? Тихо входит в жизнь беда, Всех спасает, как всегда, От страданий слепота — лучший друг здоровья. И в России тоже бред: Тот — нацист, а тот — эстет. В том и в этом смысла нет. Меркнет опыт страшных лет — пахнет новой кровью. 8 марта 1987 В Африке Нет, август тут не стал суровым, Хоть он февраль для южных стран. Лишь — дань зиме — несётся с рёвом На нас Индийский океан. Здесь Африка, хоть Крым по виду. И даже помнишь не всегда, Что меж тобой и Антарктидой Нет ничего… Одна вода. Всё на экзотику похоже, Но чушь. Экзотика — заскок. Здесь нет её… А есть всё то же — Наплывы волн… морской песок… И даже эти обезьяны, Что у дороги сели в ряд. Всё быт!.. Из дома на поляну Спустились — дышат и глядят. Кто любит всюду жизнь живую, Тот прав: Господь нигде не скуп. Зима!.. Коржавин, торжествуя, В Индийских волнах моет пуп. Сиджфилд, ЮАР, август 1987 Стихи о верёвке
Были с детства мы вежливые И всю жизнь берегли свои крылья: Жили в доме повешенного — О верёвке не говорили. Крылья нашей надеждою Были… Воздух… Просторные дали… Но над домом повешенного — Лишь над ним! — мы на них всё летали. И кружились как бешеные, Каждый круг начиная сначала. То верёвка повешенного Нас на привязи прочно держала. Всё мы рвались в безбрежие… А срывались — сникали в бессилье. Душным домом повешенного Было всё, что вокруг, — вся Россия. …Так же сник в зарубежье я… Смолк ворот выпускающих скрежет, Но верёвка повешенного Так же прочно и здесь меня держит. Обрывает полёт она… Трёт — лишь только о ней позабуду. Тяжесть гибнущей родины, Как судьба наша, с нами повсюду. Тем и жив я пока ещё… Той верёвкой… Той связью дурацкой… В пустоте обступающей Даже страшно с неё мне сорваться. Предоставлен насмешливо нам Страшный выбор как дело простое: Жить с верёвкой повешенного Или падать в пространство пустое. И кривая не вывезет… И куда вывозить? — Всё впустую. Глянь — весь мир, как на привязи, Сам на той же верёвке танцует. Всё счастливей, всё бешенее, Презирая все наши печали, — На верёвке повешенного, О которой мы с детства молчали. 1987 * * * Дети, выросшие дети, Рады ль, нет, а мы в родстве. Как живётся вам на свете — Хоть в Нью-Йорке, хоть в Москве? Как вам наше отливалось — Веры, марши, плеск знамён? Чем вам юность открывалась В дни почти конца времён? |
