Хотя дымят кругом заводы, Хотя в огнях ночная мгла, Хоть вихрем света и свободы Здесь революция прошла. Но после войн и революций. Под всё разъевшей темнотой Мне так же некуда вернуться С душой открытой и живой. И мне навек безмерно близки Равнины, что, как плат, белы, — Всей мглой истории российской, Всем блеском искр средь этой мглы. 1950 * * * Сочась сквозь тучи, льётся дождь осенний. Мне надо встать, чтобы дожить свой век, И рвать туман тяжёлых настроений, И прорываться к чистой синеве. Я жить хочу. Движенья и отваги. Смой, частый дождь, весь сор с души моей, Пусть, как дорога, стелется бумага — Далёкий путь к сердцам моих друзей. Жить! Слышать рельсов радостные стоны, Стоять в проходе час, не проходя… Молчать и думать… И в окне вагона Пить привкус гари в капельках дождя. 1950 На побывке Уж заводы ощущаются В листве. Электричка приближается К Москве. Эх, рязанская дороженька, Вокзал. Я бы всё, коль было б можно, Рассказал. Эх, Столыпин ты Столыпин, — Из окон Ясно виден твой столыпинский Вагон. Он стоит спокойно в парке, Тихо ждёт, Что людей конвой с овчаркой Подведёт. На купе разбит он чётко. Тешит взор… И отбит от них решёткой Коридор. В коридоре ходит парень Боевой, Вологодский, бессеребреный Конвой. …Эх, рязанская дороженька, Легка, Знать, тебе твоя острожная Тоска. 1951 * * * Песня дальняя слышна, Птицы шепчутся в кустах. Здесь покой и тишина. Значит, здесь я лишь в гостях. Зелень, зелень свыше мер, Мудрость бледного листа… От неверий и от вер Я до крайности устал. Оттого что всё в крови Сердце жёсткое моё. От отсутствия любви И нашествия её. Оттого что как закон Жизнь во всём даёт понять, Что затем я и рождён, Чтоб насильно смерть принять. Эта мысль теперь во всём. Даже в воздухе самом. Даже в дачной тишине — Не родной, а чуждой мне. 1952 Встреча с Москвой
Что же! Здравствуй, Москва. Отошли и мечты, и гаданья. Вот кругом ты шумишь, вот сверкаешь, светла и нова. Блеском станций метро, высотой воздвигаемых зданий Блеск и высь подменить ты пытаешься тщетно, Москва. Ты теперь деловита, всего ты измерила цену. Плюнут в душу твою и прольют безнаказанно кровь, Сложной вязью теорий свою прикрывая измену, Ты продашь всё спокойно: и совесть, и жизнь, и любовь, Чтоб никто не тревожил приятный покой прозябанья — Прозябанье Москвы, где снабженье, чины и обман. Так живёшь ты, Москва! Лжешь, клянёшься, насилуешь память И, флиртуя с историей, с будущим крутишь роман. 1952 Вступление в поэму Ни к чему, ни к чему, ни к чему полуночные бденья И мечты, что проснёшься в каком-нибудь веке другом. Время? Время дано. Это не подлежит обсужденью. Подлежишь обсуждению ты, разместившийся в нём. Ты не верь, что грядущее вскрикнет, всплеснувши руками: «Вон какой тогда жил, да, бедняга, от века зачах». Нету лёгких времён. И в людскую врезается память Только тот, кто пронёс эту тяжесть на смертных плечах. Мне молчать надоело. Проходят тяжёлые числа, Страх тюрьмы и ошибок и скрытая тайна причин… Перепутано — всё. Все слова получили сто смыслов. Только смысл существа остаётся, как прежде, один. Вот такими словами начать бы хорошую повесть, — Из тоски отупенья в широкую жизнь переход… Да! Мы в Бога не верим, но полностью веруем в совесть, В ту, что раньше Христа родилась и не с нами умрёт. Если мелкие люди ползут на поверхность и давят, Если шабаш из мелких страстей называется страсть, Лучше встать и сказать, даже если тебя обезглавят, Лучше пасть самому, чем душе твоей в мизерность впасть. Я не знаю, что надо творить для спасения века, Не хочу оправданий, снисхожденья к себе — не прошу… Чтобы жить и любить, быть простым, но простым человеком — Я иду на тяжёлый, бессмысленный риск — и пишу. 1952 |
