А Главка начальник прилежно внимает, Но хитрость лица говорит: понимаю. Директор смеётся, начальник смеётся, Теньтенькают рюмки, и поезд несётся. Геолог, который спешит с Колымы, Доволен, что август, а нету зимы. Искрой голубой до Москвы донесутся Вагоны, — и все по делам разойдутся, И только почерпнувший жизни поэт У Кудринки в клубе закажет обед. Расспросит, кто нынче особо в ходу И темы какие особо идут. Пройдёт полчаса или час, и во всём он Себя по привычке почувствует: дома, Слегка в оппозиции, а вообще Вполне безразличным к теченью вещей. И будет… А в общем-то, дела мне нету. До всяких исканий такого поэта. Но поезд несётся, и завидно мне, О поезде зная, сидеть в стороне. Да, завидно мне… Я рождён не калекой. Я сын середины двадцатого века, Привыкший к тому, что и скуку, и горесть Всегда побеждает огромная скорость. 1950 * * * Если ты вдруг откроешь, что поэзия вся — химеры, Сочтёшь размышления — бредом, и лишним — призванье своё, Пусть всё говорит об этом, — но ты не давай тому веры. Это — «эпоха реакции», а не прозренье твоё. 1950 * * * Не изойти любовью, а любить. Не наслаждаться жизнью — просто жить. Я не люблю безмерные слова, Все выдумки не стоят естества. Любить нельзя сильнее, чем любить. А больше жизни — и не может быть. А смысл безмерных слов, пожалуй, в том, Чтоб скрыть бессилье в чём-нибудь простом. 1950 Друзьям Бог помочь вам, друзья мои. А. Пушкин Уже прошло два года, два бесцельных С тех пор, когда за юность в первый раз Я Новый год встречал от вас отдельно, Хоть был всего квартала три от вас. Что для меня случайных три квартала! К тому ж метро, к тому ж троллейбус есть. Но между нами государство встало И в ключ замка свою вложило честь. Как вы теперь? А я всё ниже, ниже. Смотрю вокруг как истинный дурак. Смотрю вокруг — и ничего не вижу! Иль, не хотя сознаться, вижу мрак. Я не хочу делиться с вами ночью. Я день любил, люблю делиться им. Пусть тонкий свет вина ласкает очи, Пусть даль светла вам видится за ним… Бог помочь вам. А здесь, у ночи в зеве, Накрытый стол, и всё ж со мною вы… Двенадцать бьёт! В Москве всего лишь девять. Как я давно уж не видал Москвы. Довольно! Встать! Здесь тосковать не нужно! Мы пьём за жизнь! За то, чтоб жить и жить! И пьём за дружбу! Хоть бы только дружбу Во всех несчастьях жизни сохранить. 1949 К моему двадцатипятилетию
Я жил. И всё не раз тонуло И возникало вновь в душе. И вот мне двадцать пять минуло, И юность кончилась уже. Мне неудач теперь, как прежде, Не встретить с лёгкой головой, Не жить весёлою надеждой, Как будто вечность предо мной. То есть, что есть. А страсть и пылкость Сойдут, как полая вода… Стихи в уме, нелепость ссылки И неприкаянность всегда. И пред непобеждённым бытом Один, отставший от друзей, Стою, невзгодам всем открытый, Прикован к юности своей. И чтоб прижиться хоть немного, Покуда спит моя заря, Мне надо вновь идти в дорогу. Сначала. Будто жил я зря. Я не достиг любви и славы, Но пусть не лгут, что зря бродил. Я по пути стихи оставил, Найдут — увидят, как я жил. Найдут, прочтут — тогда узнают, Как в этот век, где сталь и мгла, В груди жила душа живая, Искала, мучилась и жгла. И если я без славы сгину, А все стихи в тюрьме сожгут, — Слова переживут кончину, Две-три строки переживут. И в них, доставив эстафету, Уж не пугаясь ничего, Приду к грядущему поэту — Истоком стану для него. 1950 * * * Стопка книг… Свет от лампы… Чисто… Вот сегодняшний мой уют. Я могу от осеннего свиста Ненадолго укрыться тут. Только свист напирает в окна. Я сижу. Я чего-то жду… Всё равно я не раз промокну И застыну на холоду. В этом свисте не ветер странствий И не поиски тёплых стран, В нём холодная жуть пространства, Где со всех сторон — океан. И впервые боюсь я свиста, И впервые я сжался тут. Стопка книг… Свет от лампы… Чисто… Притаившийся мой уют. 1950 |
