* * * Кем только я не был! И всё между прочим, И всё утопало в каких-то химерах… Я был фрезеровщиком, чернорабочим, Я был контролёром на точных размерах. Но кем бы я ни был, я был как калека. И где б ни ступал я шагами своими, Меня называли улыбчато: «Швейка», Так, словно бы «Швейк» — это женское имя. Кем только я ни был… Но дело не в этом, А в том, что не мог превратиться в кого-то. И где б я ни был, оставался поэтом На горе своим современным работам. Пока я мотался, и мне было плохо, И вяз на простуженном ноющем слове, Товарищи шли по великой эпохе, Свои биографии делая кровью. Я тоже не видел ни счастья, ни блага. Родная моя! Ведь по мне это видно… Но вот у тебя на груди — «За отвагу», И мне как мальчишке становится стыдно. 1945 * * * В этой комнате, в которой мы с тобой, Чёрный вечер превратился в голубой. А на лестнице, где мы с тобой стоим, Оседает на карнизах светлый дым. Почему ты лишь набросила пальто? Если б ты его надела, было б что? Что-то было бы не так… Но почему? Это вещи, недоступные уму. Лучше я приду к тебе опять. Будем снова мы на лестнице стоять. Чёрный вечер снова станет голубым. И осядет на карнизах светлый дым. 1947 Мужество молчанья Когда, что нужно, сказано в начале, А нового пока не написать, Оно приходит — мужество молчанья, Велит слова на ветер не бросать. Мы отдыха не просим, а напротив — Нам стоит крови каждый перерыв… И у поэта вечно где-то бродит Пока что неосознанный мотив. И если он звучит немного тише, Не взял за горло и не бросил в дрожь, Не тронь пера. Ведь если ты напишешь — Напишешь дрянь, и сам её порвёшь. Как дразнится бессилием сознанье, И тяжело смотреть в глаза друзьям… Нет! Это вправду мужество — молчанье В те дни, когда ещё сказать нельзя. 1945 Эвакуация
Война не вошла ещё в быт в эти числа. Скрипели платформы в далёкую тьму. И каждый беженец был как призрак — В угольной копоти и в дыму. Движение в безвесть… Дороги капризны… Дороги — гнетут… Но стоят вечера, И манят, и манят намёками жизни, Что брошена нами всего лишь вчера. Ещё не смело моих детских мечтаний Дыханьем войны с духотой поездов… Я жадно читал в расписаньях названья Далёких, курортных, морских городов. И жадно завидовал артбригаде, Когда, подвезя её, встал тяжело Рядом на станции в Павлограде Встречный воинский эшелон. Я помню порыв восхищённой веры, Когда подошли к другим и ко мне с поезда сдержанные офицеры И стали расспрашивать нас о войне. Давно это было. В чаду это было… Но сцену запомнил я как наизусть. Тогда я в них видел одну только силу. Теперь вспоминаю их скрытую грусть. Но я ведь не знал, как огромно лихо, Которое пало на плечи нам, И как это страшно — неразбериха, Когда ты в неё попадаешь сам. Я верил, что близко уже до развязки. Я верил… А ждали всех этих людей Горечь трагедии в Первомайске, Разгром… Окружение… Гибель друзей. Мне век не забыть этой душной дороги, Солдат запылённых, что едут на юг… И вечно мне видеть, как, грустный и строгий, У нашей платформы стоит политрук. И снова всплывает седое от пыли С глазами внимательными лицо… Он веровал в Правду. И знал её силу. И верить в неё научил бойцов. А когда его полк под огнём метался И руки вверх поднимал в дыму, Я знаю: ни в чём он не поколебался. Но очень больно было ему. Да, очень… Давно позади эти беды И мир на земле воцарился давно, Но ту его боль даже счастью Победы Во мне до сих пор перекрыть не дано. Ведь в злой безысходности давнего боя, В руках, поднимавшихся вверх тяжело, Вся боль нашей веры, вся суть нашей боли — Всё то, что вело нас. И что довело. 1947–2007 |
