Всё о мёртвой воде.
А нельзя ли
про воду живую?
Не у всех ведь душа
умиленья и страха
полна.
Социал-демократия
в ритме другом
существует,
Ибо поступь истории
чувствует только она.
Есть научное зренье.
Его ей ничто не затмило.
Будет братство рабочих,
придёт,
нищету истребя…
А терзания духа —
агония старого мира.
Пессимизм — это он.
Это он,
как он видит себя.
Он уверен, что близится хаос…
Но ей-то понятно,
Что не хаоса —
творческой бури
слышны голоса.
Да! Ему это страшно.
Но ей это
только приятно —
Это ветер истории
дует в её паруса.
Но довольство вползает
в квартиры рабочих,
как мебель.
И во многих квартирах
в почётном углу на стене
Два портрета висят.
Кайзер унд Бебель.
Друг на друга глядят
и скучают вдвоём в тишине.
Что ж!
Забавная глупость.
К ним буря ещё подберётся.
Но терпенье!
К нему
непрерывно взывают вожди.
Чем не райская жизнь?
Верить в цель…
рваться к цели…
бороться…
А последний рывок
ощущать далеко впереди.
Мирно движется век.
Происходят в рейхстаге дебаты,
Уясняются истины,
жить без которых нельзя.
И на месте законном
шумят
социал-демократы,
Возраженья внося
и гармонию тоже внося…
…Это — времени дух.
Всё культурно.
Пока —
нетревожно…
Где им взяться,
тревогам?
Устойчиво чист небосвод…
Младший Либкнехт пугает войной.
Но война —
невозможна.
Как теперь воевать,
если есть на земле пулемёт?!
Дипломаты скандалят.
Но вряд ли им хочется драться.
Это бред.
А найдутся безумцы —
и то не беда.
Социал-демократия —
воля рабочего братства —
По природе своей
не допустит войны
никогда.
Это вера и смысл.
И по-прежнему лозунги
броски.
Но взрослеют вожди,
и глаза им не застит туман.
Понимает всё явственней
нужды империи Носке.
Государственный такт
проявляет Филипп Шейдеман.
Это страсти кипят.
Незаметней они,
и исконней,
И хитрей, чем идеи…
Да, братство!
Конечно!
Но всё ж —
Надо честно сказать —
у Германии мало колоний.
По своей доброте
опоздала она на делёж.
Доброта — это слабость немецкая.
Сколько — о Боже, —
Неудач,
поражений,
стыда
натерпелись мы с ней…
Между прочим,
рабочим
колонии выгодны тоже:
Чем беднее страна,
тем живут они тоже бедней.
Это стыдные мысли:
всемирно рабочее дело.
Но такой нынче воздух —
попробуй прожить не дыша…
Нет! Идеи всё те же.
Лишь помнить о них надоело,
Словно жаждет разминки
забредшая в дебри душа.
Словно хочется мыслить, как люди,
уйти из-под власти
Схем всеобщего счастья.
Упиться полётом минут.
Нет! Идеи на месте…
Но ими не заняты страсти —
Страсти жаждут свободы,
и жвачку они не жуют.
Страсти жаждут свободы
и мысль побеждают упрямо.
Пусть устои трещат,
но страшнее
банальность судьбы.
Бога нет —
и пускай.
Раздеваются весело дамы.
Футуристы вопят,
и кубисты рисуют кубы.
Это «Я» проявляется.
«Я» без границы и цели.
«Я» без формы и смысла.
Какое и в чём —
всё равно.
Нету взлёта — в паденье.
Любовь не даётся —
в борделе.
В воровстве и в художестве
выхода ищет оно.
Жажда творчества…
Творчество…
Творчества! —
всем его мало.
Будет битва за творчество —
так этой жаждой полны…
Всюду творческий дух…
Чутко дремлют в штабах генералы
И, скучая без творчества,
ждут объявленья войны…
Только ждать им недолго…
Обиды всё гуще теснятся…
Есть ещё осторожность,
но страсти плотину прорвут…
И тогда отдадут
все орудья
обиженных наций —
Человеческой глупости
четырёхлетний салют.
И тогда заорут.
И возникнут орущие братства:
На Берлин!
На Париж!
В освежающий гром канонад…
Кто оратор — спроси.
Всё смешалось.
Нельзя разобраться.
Декадент?
Монархист?
Либерал?
Социал-демократ?
Все уставшие «Я» успокоились.
Все — патриоты.
Сметены тупики.
Жизнь ясна,
и природа ясна.
Необъятные личности
жаждут построиться в роты…
Кто оратор? — спроси.
Всё равно.
Ни к чему имена.
Он из братства орущих,
готовых под пули по знаку,
Он в толпе растворён.
Но на время.
В назначенный срок
Пред таким же, как он,
человеком,
идущим в атаку,
Перед смертью своей
он окажется вновь
одинок.
Будет воздух синей, чем всегда,
будет небо бездонней,
И, покуда совсем для него
этот свет не погас,
Будет глупо звучать:
«У Германии мало колоний».
И нелепо звучать —
«Незажившая рана — Эльзас».
