XXIX. «Осени листва сторожевая…» Осени листва сторожевая, только я тебя и понимаю, только ты мне в сердце и проник, пламени трепещущий язык! XXX. «Ты плывешь надо мной по дороге небесной…» Ты плывешь надо мной по дороге небесной, чрезвычайно земной и привычно чудесный. Ты железо и сталь окрыленных распорок, ты летящий дюраль на воздушных опорах! ВЕНОК СОНЕТОВ (Не очень удачный, но все-таки – венок…) I. «Седая ночь выходит из могил…» Седая ночь выходит из могил, исчезли духи мелочной опеки: их шабаш бесконечный утомил, натанцевались недочеловеки! Обычный город. Вывеска аптеки. Автобус мостовую осветил. И паладин уходит вдаль, уныл, на поиски недостижимой Мекки. Не покидают стражники постов, артиллерийские алеют канты, с футлярами проходят музыканты, в свои права вступает время снов: тихоне снится повесть о задире, а блядь – в мечтах о ротном командире. II. «А блядь – в мечтах о ротном командире…» А блядь – в мечтах о ротном командире, который поутру бывает пьян, а отпускной не даст — держи карман, как в поговорке говорится, шире! Прозрачный поднимается стакан, пускай за мишку выпьет поводырь, и пора, пожалуй, вспомнить о сатире, – так слово получает павиан. К его словам прислушаются сони, он говорит – и клавиши гармони терзает сноб из местных заводил. Он осушил. Пора налить полнее: Любовь, отбросив узы Гименея, пустилась в край обманутых светил. III. «Пустилась в край обманутых светил…» Пустилась в край обманутых светил, где плавают астральные комбайны, где все терзанья сердца – чрезвычайны, где звездочет, как совесть, празднокрыл. Гармонии божественные тайны мой подопечный разобрать решил, он много предрассудков сокрушил, постиг жаргон от виры и до майны. Он прочитал немало пухлых книг, познал все стадии развитья гниды в те дни, когда царили Сасаниды. Он полки исполинские воздвиг, он спрессовал канцоны и шаири, чтоб в цель попасть, как алкоголик в тире. IV. «Чтоб в цель попасть, как алкоголик в тире…» Чтоб в цель попасть, как алкоголик в тире, так попадать не каждому дано, а после вновь – экрана полотно, мельканье пятен в смутном киномире. Ах, равновесье славное – оно устойчиво, как глобус на рапире, назойливо, как желтый цвет в ампире, таинственно, как нежное руно! И все извивы мысли, и уклоны, и выверты тоски глубоколонной, к чему всё это? Кто развеселил людскую душу бредом суеверий, развратом итальянских бухгалтерий, кровотеченьем цензорских чернил? V. «Кровотеченьем цензорских чернил…» Кровотеченьем цензорских чернил романтиков история смиряла, душила теплотою одеяла, так скальпель – Абеляра оскопил. Жизнь обернулась муками Тантала, но Воронов наш век омолодил: вернул почтенным старцам прежний пыл, пыл павиана или гавиала. Преобразились все – ни дать ни взять, юнцы! Нужна спасительная клизма, чтоб избежать последствий катаклизма. И всё ж постигнуть счастье – обладать! Не думая о востроглазом сбире: вновь поселен он на твоей квартире. VI. «Вновь поселен он на твоей квартире…» Вновь поселен он на твоей квартире, не гений – нет, но разумом востер, он руки к солнцу осени простер, застывшему в бестрепетном надире. Тянулся бесконечный разговор о Гамлете, о пламенном Шекспире, о дочерях и о безумном Лире, о том, куда исчез былой задор. Так мертвый генерал прильнул к лафету, и напрягались жилы конских глав, и тронулся лафет, заскрежетав. Так рядовые верили в комету, в предмет, который над вселенной плыл: знак зодиака – гнусный крокодил. VII. «Знак зодиака – гнусный крокодил…» Знак зодиака – гнусный крокодил повис над моргом имеем Мандрыки. Неслась эпоха в громогласном рыке, и схимник Пимен в келье захандрил. В лазурь небес вонзились гнева пики, Марию кроткий голубь утомил, слетел с небес архангел Гавриил, сей потребитель даровой клубники. О чем ты шепчешь, юноша пустой? О женской красоте? Постой, постой: на заднице твоей багровый чирей! Зря жаждешь ты неслыханных услад – попарься в баньке и надень халат, учась картошку поглощать в мундире! |
