«Шло время…» Шло время в умерщвленьях и зачатьях, в соцветьях радуг, в скрипе колеса; мерцали купола, и на Крещатик седые опускались небеса. Летела слава по горам и долам, столетия стирали ржавый грим, и золотые звезды над Подолом светили мне и прадедам моим. «Предки, предки, и вы отошли в мир иной…» Предки, предки, и вы отошли в мир иной, привиденьями зыбкими стали! Вы носили жилетки с атласной спиной и на пряжках из кованой стали. И усов ваших фиксатуар-бриолин был тождественен вечному лоску; отдаленней теперь, чем кольчуги былин, ваши штучные брюки в полоску. Трепыхался футбол и мигало кино, предвещая истории славу; в Черном море мотались, с судьбой заодно, то ли «Гебен», а то ли «Бреслау». А потом вы на дачах играли в крокет, и носили толстовки с кокеткой, и, откушав в столовке свой постный обед, отличались наивностью редкой. Годы шли. И уже созидалось метро. Дождь ложился на вмятины фетра. Вы тогда уже были, простите, «ретро », или, может быть, правильней «ретро»?! Отошла вашей жизни большая тщета, только дышат еще и доселе увеличенных ваших портретов уста и карманных часов карусели. Я, потомок ваш бледный, прославить хочу вас в своем поэтическом раже, – ведь эпоха вам всё же была по плену, как титанам в седом Эрмитаже. Я прославить хочу ваш лаун-теннис в жару и тяжелые ваши ракетки, потому что всё ж честно вели вы игру, вы, мои незабвенные предки! Что вам НЭП, шмендефер и рулетка с пти-шво! Были вы в адамантовом стиле, и врагам не прощали вы впрямь ничего, но и вам ничего не простили. ДЫМ ОТЕЧЕСТВА Над селеньями людскими, деловит и нелюдим, сродный милой пантомиме, домовитый вьется дым. В нем твоих очей бездонность, всем соблазнам вопреки, и святая отрешенность хореической строки. И окутан в дымку света, вдалеке от всех морей – позабытый кем-то где-то город юности моей. Мне знаком здесь каждый угол, и подъем, и поворот, и парад бетонных пугал возле парковых ворот, и отрада человека — снежных хлопьев белизна, и семнадцатого века монастырская стена. Как инкогнито и некто, все бы в сердце уберечь: даже грубость диалекта, даже грусть разлук и встреч. Уплывает пантомима в снеговую пелену. «Слаще нет родного дыма», — говорили в старину. Я от сердца отрываю этот каменный фасад, эти синие трамваи и заиндевелый сад, и покрытый ранней славой, в голубой одетый дым, милый месяц моложавый над пристанищем моим. «Шаланды у прибрежных сел…»
Шаланды у прибрежных сел покачивает ветер резкий, и постаревший режиссер бредет по улице одесской. Он, лысый, скучный человек, шагает — к смерти ли? ко сну ли? …Летел бумажный жалкий снег, эскадры странные тонули. Фанера, доски и картон, шеренга дев неграциозных; глотнуть бы пересохшим ртом весь этот непродажный воздух! И умирает старый шут во всем ветрам открытом зале. И неба синий парашют висит над улицей Лассаля. МОРСКАЯ СЫРОСТЬ Бывает, барахлит забвенья мгла подобно полевому телефону… Таинственная женщина плыла по расписному синему плафону. А пламя подымало языки и в сновиденья странные тянуло, где отзвуки и нисхожденья гула, где комнаты как в сказке высоки. Пожалуй, что тогда мне было десять, во мне еще не накопилась злость, не в пушкинской, а в ильфовской Одессе мне проживать в ту осень довелось. Там было даже и кафе Фанкони, нарпитовское стойбище мужей, и небоскребы в восемь этажей, но речь пойдет о расписном плафоне. Летела – в складках, в драпировках вся, очами похотливыми кося, но сверх того не ведая корысти, – мадам, должно быть, итальянской кисти. Бинокль к глазам прильнет, как соль ко рту, и сразу в приближеньи многократном – бетонный мол, сродни рассветным пятнам, и трубы разноцветные в порту. Так сочетался этот Мир-навырост с грядущим… Впрочем, это ничего! Но более, но более всего мне памятна тех дней морская сырость. Она была повсюду и всегда, цвела в подъездах животворной тенью, сродни испепеленью и томленью и некой сладковатостью горда. С тех пор прошло немало лет и льдов, но сырость эта ждет в мечтах опальных, на лестницах приморских городов и в тусклом свете комнат умывальных. Но непрерывен времени поход, он движется по месяцам угаслым… Нагретым маслом пахнет теплоход и вся судьба нагретым пахнет маслом. Машинным маслом. Что за толчея нам подтверждает непреложность мига! Морская сырость – вотчина твоя, Одесса, Феодосия и Рига. Чем пахнет на заре Восточный Крым? Чем пахнет на заре Бассейн Донецкий? Чем пахнет время? Спячкою мертвецкой иль пробужденьем? Мы – поговорим… Был старый дом. О время, не тревожь осколков воронцовского уюта! Еще мне снится душная каюта, Где с морем обручен Одесский Дож! Во мне еще накапливалась злость и ожиданий тщетное величье, – не смог Всего Грядущего Обличье провидеть я. Но кое-что сбылось. |
