Пусть август, махровыми астрами хвастая,
застынет в твоем помутившемся разуме;
багровые скифы несомы гривастыми,
ширококостными, широкотазыми,
исхлестанными сыромятными плетками,
гнедыми и взмыленными кобылицами;
когда бы я знал, что под утро приснится мне
вот этакий из несуразицы сотканный,
пустяшный, но кажущийся незряшным
и горько пропитанный дымом кизяшным,
мучительный сон, – о, тогда бы, тогда
в камин бы не прянуло скитское пламя;
орел или решка – шуми, тамада!
Щетинься усами, блести газырями:
перстами пройдясь по серебряной черни,
вмешайся в дебаты о чести дочерней,
о древнем кочевьи, о деве в седле,
о счастьи забытом на дольней земле.
Орел или решка – к узорным решеткам
кирпичное пламя, – посмотрим ужотко,
к экрану камина карминовый стяг,
и снова затмилось, и снова в сетях.
Шуми, тамада, – дошумишь на заре ты,
когда отягченно сомкнутся уста,
когда страстотерпец из Назарета
устало сойдет с неземного креста,
когда на добычу опустится птица,
ширяющая над разливами трав.
Горячая влага сочится, сочится, –
уйми ее, к ранам губами припав…
Уйми ее – это не капли кармина,
алеют стигматы, как соль горячи,
уйми ее – это не пламя камина,
не жаркое пламя церковной свечи.
Покуда не стала она кахетинским,
покуда в аренду не взята Вертинским,
покуда еще не узяз коготок,
живыми губами уйми ее ток.
Прислушайся к биению сердца
Пилатами ра спятого страстотерпца,
мы больше не верим в возможность расплаты,
быть может, мы сами немножко Пилаты…
Охвачена влага зеленым стеклом,
чужая отвага встает за окном,
далекий Амур, обагренный Хинган,
и вдребезги хмурый граненый стакан.
… Зеленый осколок с земли подыми,
пойми, он смарагдов иных драгоценней,
его озаряет обугленный мир
и в человецех благословение.
