IV. «Жизнь не театр, да и смерть не в театре…» Жизнь не театр, да и смерть не в театре, не из картона и папье-маше. Душу-те вымотать годика за три, скажут потом, что томился вотще! V. «Покатой сцены странная неровность…» Покатой сцены странная неровность и декораций пестрые холсты. Нелепая и грубая условность, парад нагой и пошлой красоты. И голизна в таком нежданном мире, где и тоска не ведает границ. Слепые крысы в пурпуре, порфире, чужие крылья мышегрудых птиц. VI. «Начинается песня о тысячах маленьких бедствий…» Начинается песня о тысячах маленьких бедствий, о параде тревожных, и пресных, и пошлых вещей, о печали смертей, о начале лихих соответствий, о скрещеньи незримых в железной ночи плоскостей. Начинается песня, а мир не свершен и неведом, впалощекие лица летят по дороге огня, и к каким-то незримым, к каким-то неслышным победам беспокойное сердце влечет и волочит меня. VII. «У друзей, у друзей…» У друзей, у друзей нет ни звука, нет ни слова, только нежности музей, только пошлости основа! VIII. Романс Миньоны Знаешь ли, душа, как в ночь сырую я с моим возлюбленным пирую? Как проносятся машины мимо, в синем торжестве огня и дыма? Как, в ночи лишенные опоры, начинают плакать светофоры алыми и желтыми слезами? Как скрипят машины тормозами? Только ты над миром, неуклонный, воцарился – милый свет зеленый, – о тебе, о зелени забвенья и поет мое стихотворенье. Боль мою и тьму мою лаская, поднимается волна морская, зеленью и пеною рокочет и припасть к стопам в блаженстве хочет. Припади к стопам моим скорее, влагой слез твое лицо согрею: будешь петь и плакать ночью летней, всё таинственней и неприметней. IX. Колдунья Геновефа Ты незнакома нам, твой день велик, твой облик нем, твой беспечален лик. Уста твои, исполненные смеха, нездешним торжеством искривлены, веселым смехом горней стороны, – да, это ты, колдунья Геновефа! И повторяю я твои слова. Но я – мне чужд искатель торжества, древнейших истин глупый толкователь, безумных принцев скучный прихлебатель. X. «Мы живем и видим мало…»
Мы живем и видим мало: только краешек лазури, отблеск вечного металла, отголосок дальней бури. Рыжих гор столпотворенья, голубых деревьев купы и твою, венец творенья, жизнь, отмеренную скупо. Нужно нам от этой жизни очень мало. Малой крохой сыты. Черной кровью брызни, масло недр в желонках охай, тенью будь на смертной тризне, гость, не признанный эпохой! XI. «Любовь и смерть. И расширять зрачки…» Любовь и смерть. И расширять зрачки. Быть самой тонкой линией ладонной. Быть белладонной, даже белладонной! Вгонять в паркет слепые каблуки! XII. «Да. Занавес. Партер. Софиты. Кресла…» Да. Занавес. Партер. Софиты. Кресла. Слепая бутафория кулис. Так гибель умерла. А смерть воскресла. Явился демон зла – пришел Ивлис. XIII. «Так проснуться в провинциальном театре…» Так проснуться в провинциальном театре под завыванья Лира-короля, жуя мороженое, купленное за три рубля. XIV. «Как описать угрюмые кулисы…» Как описать угрюмые кулисы, и перепалки кошек за стеной, и жалкий облик маленькой актрисы, и жизнь, почти не виденную мной? Печальных запах пудры и подмышек, несвежий дух заношенных манишек. Экран. Панорамирующий кадр. И перья покупающий театр. И зрители – они внимают немо насценной беготне и суетне. И то ли Станиславского система, бездонно-бестревожное «На Дне»? Не знаю – что играть? Куда деваться от этих шестисот сверлящих глаз. Постойте же! Мне только девятнадцать, я поразить еще успею вас. XV.Мальтийский крест Приходит день, подобный многим прочим. Денек в бессменной сутолоке дней. Он говорит – не ропщем, не пророчим. Учись, подруга. Становись умней. А годы прут, непревзойдимо-наги, как тень неугасающих светил. Нет, не комедией плаща и шпаги — житье мое он драмой прокрутил. И в духоте опрятной аппаратной, где грушей пахнут комика уста, мне тешил слух – таинственно-приятный негромкий треск мальтийского креста. |
