МЕЖЗВЕЗДНЫЙ СТРАННИК «Эпохою металла и стекла…» Эпохою металла и стекла мы чванно называли нашу эру, но невозбранно наша кровь текла и наполняла мира полусферу: печаль мутила наши зеркала. «Кони темной проседи…» Кони темной проседи, дивной красоты в ночь вселенной вбросили алые хвосты: кони быстрой поступи, яростных примет мчатся високосными кольцами планет. Кони мои, лошади, кони первый класс, до чего ж хорошие челочки у вас, до чего ж отличные уши и бока, кони необычные, радость седока. Вас кормить не надобно, ваше стойло – ночь, темными шарадами вы летите прочь, темными загадками в темную судьбу, с голубыми прядками, с вызвездью на лбу. «В юный мир весенних почек…» В юный мир весенних почек, с тростью толстою в руке, он вступает, старый летчик в чесучовом пиджаке. Узкоплечий и сутулый, незаметный старичок – выступающие скулы и сухой пергамент щек. Что ж! Пошел восьмой десяток: жизнь была к нему добра, только пращуру крылатых на покой уже пора. А когда-то в день багряный, в золотое торжество неуклюжие «фарманы» поднимали и его. И народ обыкновенный расшумелся и притих, и гремел оркестр военный яркой медью духовых. А когда-то над Касторной, сталью рельс, травой полян проносился тенью черной незалатанный биплан. Тень крыла его ширяла по некошеной траве, слава след его теряла в горной синей мураве! Сел бы он, захлопнул дверцу, взвился б ввысь в небесный быт, да хромающее сердце подниматься не велит. И глядит он, старый летчик, сквозь сплетения ветвей, сквозь налив весенних почек, в ясный мир мечты своей: там, заламывая крылья, синеву беря в полон, пролетает эскадрилья реактивных веретен. И глядит он, авиатор, в синеву из-под руки, и за стеклами двойными слезы теплые легки. «Между тем как вздыхает забота…»
Между тем как вздыхает забота в кузовах голубой тишины, — неким ангельским чувством полета небожители наделены. И о чем они плачут ночами, знают только лазурь да судьба; и как крылья у них за плечами вырастают земные гроба. Человек, обретающий крылья, дьяволеныш кошмаров земли, вознесись над бесплодною пылью и развейся, истаяв вдали. Перехожий, прохожий калика, не вступая с вселенною в спор, перед святостью Божьего лика опусти свой двусмысленный взор. Обреченному жить неохота, но в шатрах голубой тишины неким сказочным чувством полета небожители наделены! ЯЩИК ПАНДОРЫ Люблю деревянный ящик, эфирных приют голубей, веселый вокзал настоящих и выдуманных скорбей. Люблю стоголосое пенье, лингвистов таинственный вой, живые аккорды шопеньи над полузаснувшей Москвой. И это Попова наследство, волшебную эту молву, невнятную музыку детства печалью своей назову! Люблю я смычки лимитрофьи, тоску канифоли сберечь – Шопена лирический профиль, певцов замогильную речь! Вселенную снова облапив, разбив элегический лед, шеллачной пластинкой Шаляпин из пышного гроба встает. Люблю золотые раздоры, разрядов тревожную грусть — и весь этот Ящик Пандоры, как в детстве, учу наизусть. ОБРАЗ КОРАБЛЯ Не призрак длинного рубля влечет в далекие скитанья, а некий блеск, земное таянье и водный образ корабля. Он где-то там – на грани вод, описанный в житейских книгах, он где-то там – на грани вод, в атмосферических веригах еще не узнанный – плывет. Не призрак длинного рубля меня влечет в простор стихии, а подчиненный мусикии, предвечный, как зрачки сухие, морозный образ корабля. Плыви. Отчаливай. Звени. Томись в девическом законе и в паруса на небосклоне лазурь безумья заверни! |
