ВЕЛИКИЙ САННЫЙ ПУТЬ Забыть. Простить. Потом заснуть. Узнать ночного бога. Течет великий санный путь, метельная дорога. Скрипят полозья. Ноет грудь. В груди горит тревога. Течет великий санный путь, метельная дорога. Забыть. Простить. Не в этом суть, хоть жить не так уж много! Течет великий санный путь, метельная дорога. Великий санный. Видит Бог, идти осталось мало. В итоге всех земных тревог бредем, дыша устало. Упряжкой. В стужу. В снег и в муть. В скрип отчего порога. Великий санный. Всё забудь. Осталось жить немного. «Я не знаю, что делать с грустью…» Я не знаю, что делать с грустью, я не знаю, что делать с кровью; если реки стремятся к устью, человек устремлен к верховью. Истончается это верховье, исчезает в песках и в травах – и на мягкое изголовье упадают головы бравых. Прерывается вновь дыханье, чтобы не возвратиться снова, – хорошо ли вам ранней ранью в небе, после пути земного? Золотою ложитесь пылью вы на клевер и подорожник… Были прежде земною былью, а теперь легли в раздорожьях. Я не знаю, что делать с грустью, где предел тоске очевидца; если реки стремятся к устью, человек к верховью стремится. «Труд и пот, пот и слезы, и слезы – вода…» Труд и пот, пот и слезы, и слезы – вода, это всё навсегда, навсегда, навсегда, но не вечно, не вечно, не вечно, что увечно, увечно, увечно. Если радость смогли бы мы доблестью счесть, если б солнцу подать отрешенную весть, если б радуга вечных печалей обличала б томление далей! Ничего, ничего, ничего, ничего… Отчего, отчего, отчего, для чего, почему, до какого предела наша вечность над нами зардела? А потом уж, в ответ на разбойничий свист, обрывается с ветви взъерошенный лист, в нем осеннего ветра порывы рыжиной необузданной живы. Труд и пот, пот и слезы, и сызнова – пот, это ветер, летящий с заветных широт, это вечность, что вечно при деле, и немая тоска на пределе. «О небе, о небе, о небе…»
О небе, о небе, о небе я в трудных стихах расскажу, где дымного облака гребень плывет, уподобясь ножу, где жизни бессмысленный жребий еще призовет к дележу! На тысячи злых волоконец оно распадется потом, проклятое небо бессонниц, железное небо истом! Ломает; ломает комедью в той летней предутренней мгле, колдует латунью, иль медью, иль углем, пригасшим в золе. На тысячи злых волоконец ему распадаться и впредь, проклятому небу бессонниц, где снов и не стоит смотреть! «С чем сравнить мне этот воздух в кубе?..» С чем сравнить мне этот воздух в кубе? С чем сравнить мне эту боль ночей? Как губами жаркими пригубить кислую похлебку палачей? Не дыши, не мучайся, не сетуй, не спеши на Сетунь и Пахру, будь неутомимою планетой, солнышком, угасшим поутру. Утреннее сердце. Тихо. Смутно. Ветер, умирающий теперь. С чем сравнить мне нынче это утро, это утро песен и потерь? «Приходи в туманный вечер…» Приходи в туманный вечер в неизведанную тишь, где виденьем первой встречи полон доблестный камыш, где над явью, где над зыбью покосились камыши, где бесптичью да безрыбью гнев поется от души! Приходи в туманный вечер к раздорожью моему, – голос ласки, трепет речи я по-новому пойму. Голос речи, трепет ласки, миг забвенного тепла, – там, где ночь благие сказки с бытием переплела! «С тех пор прошло три тыщи дней…» С тех пор прошло три тыщи дней, но вижу я доселе, как меркло кружево огней, как фонари висели, – да, мне теперь еще видней их давнее веселье! И очи девочки вдали, и школьные тетради, и оклик: сердцу повели замолкнуть, Бога ради! И ледоколы-корабли в гранитном Петрограде. «Когда наступает усталость…» Когда наступает усталость и вечер не кажется ярок, ты видишь, что в сердце осталась лишь музыка дряхлых фанфарок. Ты видишь похабный огарок дешевенького стеарина, и жесть ошалелых флюгарок, и голос глухой окарины. |
