«Есть у сердца синий взгляд…» Есть у сердца синий взгляд. Вход. Наощупь. Наугад. Только очи распахни. Только сердце наизусть. Ходят волны, как огни. Где ты, радость? Где ты, грусть? Вход. Наощупь. Наугад. Солнцевеющий конвой. Море, море, летний сад, сад – привой или подвой! И садовник в том саду, зарубежный садовод, видит дальнюю звезду, дольним именем живет. Мир и мгла в людских домах. Влага. Сырость. Черенки. Моря каменный размах. Тишина в людских домах. Сердце глохнет от тоски! ТАНЦОР Я совсем не танцор – а ведь это нетрудно, есть ужасно простые, примитивные па: развернуться, как в море уходящее судно, и пойти и плясать – а партнерша слепа. А партнерша судьба – или попросту фатум, дама с придурью – но из хорошей семьи, поверяющая чудакам простоватым даже самые тайные мысли свои. Ну так что же – пляши до упаду, до боли, ну так что же – пляши, да от самой души. Неужели тебе отдавили мозоли, показалось — не боле – забудь и пляши… Заостренным носком угодил в барабан ты, барабанная шкура не терпит прорех, обрывается вальс, и встают музыканты, и встают оркестранты, и корчится смех. И встают оркестранты и лаются хором, и колышется ругань, и хамы острят, – никогда я не стану галантным танцором, может, стану тапером, да только навряд. ПЕСНЯ БЕЗ МУЗЫКИ Это песни без музыки, только с болью в ладу, — я их перышком узеньким по бумаге веду. Это кровь моя алая зазвучала, сочась, к ложу гибели жалуя в мой двенадцатый час! Все соборы вселенские для нее – просто блажь! Ласки тайные, женские, ей задаром отдашь. Поцелуи холодные, униженья тоски, отреченья бесплодные да чужие грехи! Это строки без музыки, я сквозь шепот гряду, это гневные узники в позабытом саду. «В эту полночь ветер опрокинут…» В эту полночь ветер опрокинут, этот полог полон тишиной: спи, покуда из седла не вынут, всадник, очарованный луной. Я не знаю, сколько верст под нами, как звенит усталая стерня. Над землей, как траурное знамя, небосвод колышется, звеня. Он похож на музыку булавок, музыкальных ящиков обман: темный воздух густ и тугоплавок, от людского горя воздух пьян. А луна плывет над ветром гари, над печальной повестью земли, а луна колдует с ветром в паре, просит, чтоб посуду унесли… Ах, куда плетется всадник черный, почему в степи такая грусть… Я плыву под этой высью зорной, может, к вам когда-нибудь вернусь. «Мы ходим по мокрым панелям…»
Мы ходим по мокрым панелям, а ветер похож на беду. Мы ходим по мокрым панелям и мы говорим ерунду. А звезды на ветер похожи, а ветер как шавка притих, – не стоит лезть вон из кожи, мне это, по правде, претит… Не стоит лезть вон из кожи, другим отбивать аппетит: все годы на книгу похожи, а прошлое – мелкий петит. «Одиночество в гости пришло, понимаешь…» Одиночество в гости пришло, понимаешь, надо меры какие-нибудь предпринять: что же – ты не спеша портсигар вынимаешь, улыбаешься и пришлеца принимаешь, как когда-то говаривали – на-ять! Черной тенью с тобой одиночество курит, щурит глаз – и покачивает головой, и порою грустит, а порой балагурит, а порой замолчит и башку вдруг понурит, обаятельный друг – человек деловой. Пусть погрязнет, пусть попросту влипнет в беседу, пусть мычит, как мычат, немотою казнясь, а когда замолчит, постучишься к соседу и отмоешь от сердца прилипшую грязь. «Твоя земная добродетель…» Твоя земная добродетель, увы, не стоит ни гроша, ты только жалкий лжесвидетель, живешь, секунды тормоша! В твоих причудах и обманах покорность жертвенной судьбе, И ход настольных и карманных ты поверяешь по себе. И по сердцебиенью страсти, и по любви в разгаре дня, по той стремительности счастья, которой верен ход коня. «Плачем ночами все мы…» Плачем ночами все мы суше, как можно суше, молим ночами все мы – вызвольте наши души! Вызвольте наши души, струны пилите глуше, – может, зачин поэмы в этом размыве туши? |
