«За окнами снежная тьма…» За окнами снежная тьма. Россия считает расходы. Как старые пароходы, доходные стонут дома. О, как описать эту жесть с ковчегов нахохленных кровель? О, как этот хлопьевый промельк постичь, и понять, и прочесть? Невольно поются стихи на лад Северянина старый. Поэмы гудят, как амбары, а критик долдонит верхи. Балконы, столбы, эркера, угрюмые кариатиды, отрады, тревоги, обиды, сегодня, заутро, вчера, угрюмые кариатиды, балконы, столбы, эркера. В квартирах арбатской судьбы остатки модерна. Останки. Чаев позабытых жестянки. Иконки померкшей мольбы. В столице иль на полустанке, где сцепщик сцепляет гробы. И люди, успевшие вмиг пригубить не мед, как Вителлий, а самый тот КУБОК МЕТЕЛЕЙ, немыслимый КУБОК МЕТЕЛЕЙ, что к слову поэта приник. Шли хлопьев метельные своры на штурм первозданного дня. Была суетня, беготня. Эпоха взрывала соборы, металлом свой путь осеня. Была наша доля легка, еще наши очи сверкали, и пальцы еще прилипали к замызганной кнопке звонка… «Я должен рассказать о том…» Я должен рассказать о том, как дождь неслышно входит в дом, на цыпочках, как гном в легенде; я должен повторить рассказ о том, что в сотню тысяч раз ценней, чем деньги или денди! А здесь, в краю зеленых нив, в краю, где шествует прилив, прорвав гниющих водоро слей завесу… По песку скользя, мне прошлого забыть нельзя или переложить на после. Был город, град, вот он каков! – обитель лестничных звонков, тоска заплеванных фасадов; досадуя на тьму и свет, мы так скучали, будто нет здесь солнца… Темно-шоколадов, закат стучался к нам в окно, и было, кажется, темно, совсем темно… Был день как год утрат, смятений и невзгод. (И это всё? Непредставимо!) А город, град, приют друзей был безысходен, как музей, и мямлил, словно пантомима. ЛЕВОБЕРЕЖЬЕ I. «Возвращусь в ветвей безбрежья...»
Возвращусь в ветвей безбрежья, в ненаглядные края, где лежит Левобережье, жизнь моя и смерть моя. Вспомню всё, что было прежде, всё, что в дымке бытия, всё, в чем спит Левобережье, жизнь моя и смерть моя! Возвращусь туда, где трефы опостылевших ветвей, где с платформами Мерефы слит усталый соловей. Возвращусь туда, где снова можно жить без полумер, где на станции Основа – Квитка, харьковский Гомер! Был монахом этот Квитка, а потом танцором стал, а потом – такая пытка! – не залез на пьедестал. Ах, услуга! Ох, медвежья! Эх, блеснула колея! Чернозем. Левобережье. Нет, не смерть, а жизнь моя! II. «Левобережье. Нет другого...» Левобережье. Нет другого. Теряю счет годам. Левобережье. Этот говор я рельсам передам. Левобережье. Мимо, мимо. Дорога далека. И только в сердце – горечь дыма да исповедь гудка. Левобережье. Зорко, зорко впишись в былые дни — и, ежели мешает шторка, смахни иль отверни! Воспой иные побережья, но всё, но всё равно: глядит мое Левобережье в раскрытое окно. В листвы взъерошенной мятеж я уткнусь в чужом окне, и всё ж мое Левобережье всё будет сниться мне: тот край, где годы – как минуты, где быль – как синь-туман, тот край, где суржик пресловутый мил слуху поселян! УЛИЦА ШЕКСПИРА Прозвучи, моя шальная лира, доблестью, и лаской, и тоской! Я рожден на улице Шекспира, в центре Украины Слободской. Не хочу плутать в неточных датах, но столетья поступь узнаю: верно, на заре годов двадцатых так назвали улицу мою. Ах, Шекспир! Задира и проказник! Можно ли забыть, что искони творчество – неумолимый праздник, что и мы ему слегка сродни! Что слова приходят к пантомимам, оглашая пестрый балаган: в зеркальце, как смерть неумолимом, облик свой увидел Калибан. В ямбах осязаемых и жестких человек творит свой правый суд. Гамлет умирает на подмостках, капитаны Гамлета несут. Вот бы нам гореть такою страстью до черты последней, до конца; если б нам с такой безумной властью человечьи потрясать сердца! В нас твои отрады и печали, шар земной, летящий в тучах тьмы! Были б мы пустыми рифмачами, если б о тебе забыли мы! Если б наше сердце не искало, без дорог, на ощупь, наизусть, мужества высокого накала, слова, побеждающего грусть! Пышная словесная порфира, зашурши над каждою строкой! Я рожден на улице Шекспира, в центре Украины Слободской. |
