«Синева и высь. Мерцает снег…» Синева и высь. Мерцает снег. Не святой, а просто человек приникает мудрой головой к азбуке поляны снеговой. Но над ним земных просторов гул Книгу Вечной Жизни распахнул: черен и разумно деловит горестного счастья алфавит! «Лишь тот одинок в полной мере…» Лишь тот одинок в полной мере, кто слышит, как вихри шумят, кто гаснет у розовой двери в сады благосклонных наяд. Балконы, балконы, балконы, – там все, кого в детстве знавал, и вдумчиво-многооконный в сады золотые провал. Оставь эти странные строки, признанья усталой любви, и сердцем пойми, что уроки у каждого сердца свои. Оставь эти пошлые строки, угрюмые волны оставь, – мы здесь. Мы стоим на пороге, где с былью сливается явь. «Мудрец ты иль невежа…» Мудрец ты иль невежа, теряешь зря лицо, – из Люттиха и Льежа явилось ружьецо. Прохлада в полировке, решимость чудака; к берданке иль винтовке прильнувшая щека. Не знают нумизматы, что в синеву окна глядит юнец лохматый, чья жизнь, как смерть, темна. И горечью Сарепты тревога отдает, – и тяжесть вдовьей лепты совсем уже не в счет. И, глаз прищурив карий, глядит, глядит малец на кесарев динарий в краю простых сердец. «В Сокольниках звенят колокола…» В Сокольниках звенят колокола, и изнывают солнечные блики, и клянчат перехожие калики под солнцем, раскаленным добела. В Сокольниках разубранный алтарь, и дряхлые угодники в исподнем, и толстый поп – и пред лицом Господним равны и парфюмер, и золотарь. До самой смерти у разверстых врат толпиться попрошайкам и старухам. Она близка – и лишь для нищих духом приуготован райский вертоград. Она близка – трепещущее пламя ее спешит окутать в едкий дым. А мы с тобой стоим в Господнем храме, и ничего не нужно нам двоим. Печать греха лежит на горожанах, а злоба застит влажные глаза, и по щекам старинных прихожанок ползет неосушимая слеза. А толстый поп, калач, как видно, тертый, торчащий у святого алтаря, рискует стать ипостатью четвертой былого Назарейского Царя. А в облаках кощунственной тревоги, одушевляя старческий уют, колышутся развенчанные боги, жуют овес и песенки поют. Заступница, мне нужно так немного, верни мне жизнь, былой приязни в знак! Прости меня — я тоже верю в Бога, но только Он глядит совсем не так. Но только Он в угаре богомольном, на середине дальнего пути, настиг меня – и в звоне колокольном Его я не сумею обрести. БЕЗ НАЗВАНИЯ
В опасности мозги, когда всего безгранней нерукотворный гипс казенных изваяний. Когда, стена к стене, глухие как литавры, стоят, окостенев, холодные кадавры. Хоть бейся головой о каждый свод и угол, об этот неживой бред исступленных пугал! Заправочка на ять! Спешат полишинели не дурака валять: ваять полу шинели. И складку сапога, и мысль, что, скрипнув туго, ушла в тоску испуга, в незримость батога… О, страх! О, непокой! О, дрожь зимой и летом! Вы вечно под рукой тяжелым пистолетом! …Ты Разум, и Гроза, и Гнев, к их вящей славе, но в подданных глаза ты заглянуть не вправе. Ты не решишься, нет, – вот разве поневоле… Ведь слишком темен свет их неподкупной боли. И на каких весах, в цвету каких черешен твой жалкий ужас взвешен и твой животный страх? Сменяется конвой, как бремя мысли праздной… Глядит с портрета твой двойник благообразный. Шагает, нарочит, он по тропинке бедствий, и сладостно журчит ему поток приветствий. … Выруливай, рули к брегам обожествленья, – ведь нет в садах земли от смерти избавленья. Как лучезарна твердь и как льстецы ретивы, когда приходит Смерть и вносит коррективы. |
