ЕЩЕ ПОЛЬСКА НЕ СГИНЕЛА И поглядев, как глядят олени, и посопев, как сопят мальчишки, лицом уткнуться в твои колени и плакать, плакать без передышки. Ты повзрослела, остепенилась, тебя заели дневные нужды. Любовь по-польски зовется «милость», поляки тоже любви не чужды. Ты кареглаза, но мне не внове, что сквозь прожилок большие числа течет и капля шляхетской крови, голубоглазой как воды Вислы. О, только б руку, о, только б пальцы, о, только б пальцы, о, только б руку! Молю, подруга, пойми и сжалься, прости и сжалься, моя подруга. Вдвоем с тобою – чудесный кворум, но я не воин, не муж отваги, я не Костюшко и не Суворов, я не бряцаю ключами Праги, а в нарушенье этикета всхожу на Чертов Мост желанья, моя дивчина, моя кобьета, мое томленье и упованье! «Горы Кавкасиони стали совсем седыми…» Горы Кавкасиони стали совсем седыми, горы Кавкасиони – как паруса в тумане. Я повторяю имя, выдуманное имя: Нина Гвелисиани, Нина Гвелисиани. Я и не знаю, право, что мне всего дороже. Я и не знаю, право; но и доселе любы дугообразные брови, смуглая нежность кожи, полупрезрительно сжатые, злые сухие губы. Ты ли ко мне подкралась, я ли к тебе по-лисьи, мы ль обнялись впервые под раскаленным небом? Да и могло ль всё это произойти в Тбилиси, в городе превращений, в том, где я вовсе не был? Злые сухие губы, локоны, как волокна, горы Кавкасиони, зов кораблей в тумане. Боже, какое солнце ломится в наши окна, Нина Гвелисиани, Нина Гвелисиани! Этого не забудешь, этого нет беззаветней, эти воспоминанья благостны и нетленны. Было ли это, нет ли? К солнцу ль тянулись ветви иль по ночам покрывались прозеленью Селены? Знаешь, ведь я хороший, чистый, белее крина, что же ты в мою душу смотришь глазами лани? Я же тебя придумал, я ж вас придумал, Нина, я ж вас придумал, Нина Давыдовна Гвелисиани! «СВИСС МЭЙД» Твои глаза такие карие, ресницы – перекличка флейт. А время делают в Швейцарии: «Свисс мэйд». Сверкают выпуклыми линзами голубоглазые очки, склоняются над механизмами женевские часовщики. Склоняются над циферблатами, наводят блик на круг: беспрекословней ультиматума движенья умудренных рук. Мы сквозь мерцающие просеки на узких лыжах проскользим, – круговращаются колесики, вгрызаясь в толщу русских зим. Но за метелицей метелица промчится в памяти людской, пока пурга не перемелется, не станет снежною мукой. Покамест хлопья ноздреватые не превратятся в зыбь и хлябь, пока веселые оратаи не взмечут утреннюю зябь. И зимы врозь… чернеет остов их: им нужен снег, как нервам бром. Но увядает медь волос твоих, овеянная серебром. Но потускнели темно-карие и смолкла перекличка флейт. А время делают в Швейцарии: «Свисс мэйд». «Пела прелестная юная женщина…»
Пела прелестная юная женщина, пела с открытой эстрады в саду, чуточку нагло, немного застенчиво, людям в забаву, себе на беду. Глядя в партер, как в огромное зеркало, голое вздергивала плечо, каждое русское слово коверкала, но становилась милее еще. Ведь от Варшавы до Клязьмы и Сетуни были мы все от нее без ума, и показалось нам, что с кастаньетами к нам приближается Нежность сама. Нежность беспечная, резвая, краткая, тополя нежность и нежность ольхи, нежность, с которой, склонясь над тетрадками, в юности мы сочиняли стихи. Женская нежность в ее неизбежности, сколько в ней было любви и тепла, сколько в ней было покорной мятежности, страсти, тревоги, сожженной дотла! Стала листва серебриться на тополе, в кроне запутался дальний рассвет. Громко, отчаянно люди захлопали, и поклонилась певица в ответ. Нет, не заморской изысканной новости яростно рукоплескали они: нежности – той, что нужнее суровости, нежности – той, что бессмертью сродни. ПЕЧАЛЬ СТЕКЛА ПО АМАЛЬГАМЕ Любви не верь, не верь тревоге, ты только зверь с большой дороги. Ты только мгла, над городами печаль стекла по амальгаме. Ты видишь свет на небе вещем: тропе побед мы рукоплещем. Тропе утрат, тропе страданий судьбе отрад и назиданий. Живи, живи, любви не веря, смешной любви ночного зверя! |
