КАТОК «ПЕЧАТНИК» Памяти Франческо Катто На Украине Слободской жил равнодушный итальянец, он придавал граниту глянец весьма умелою рукой, сулил покойникам покой, женил чахоточный румянец, – седой ваятель-итальянец на Украине Слободской. Надгробных памятников мастер почил и помер в свой черед, теперь у смерти он во власти, зато Искусство не умрет. Торчат в расцвете неудобья, хранящие холодный пыл, многопудовые надгробья и монументы без могил. Так помер равнодушья латник, ваятель мраморных девчат. У самых врат катка «Печатник» его изделия торчат. «В этом Харькове, старом как мир…» В этом Харькове, старом как мир, в этом городе, в этом губернском, в этом ветре степном, в этом резком, были мы молодыми людьми. Были мы молодыми людьми, были мы гимназистами в блузах, этот мир был так скромен и узок. Ах, в своих самых юных конфузах, в наших первых ребячливых музах были мальчиками, черт возьми! — были мы молодыми людьми! Были барышнями, черт возьми! Гимназистками в фартушках были! Три реки в керосине и в иле никуда не текли, черт возьми! Никуда не текли, черт возьми! Лопань, Харьков и Нетечь, они триедины в одном недвижимом. Было время подернуто дымом, было время подкрашено гримом, — вспоминая о самом любимом, о блаженстве неповторимом, о богатстве, ни с чем не сравнимом, были мы молодыми людьми! Было время – путем, непутем, были дни в обывательском тесте, и еще не пылали поместья, вихрь не плакал голодным дитем, – но из этого плача и ила, из всего, что в судьбе нашей было, из всего, что душа не забыла, кровь всплеснулась, и сердце изныло, и послышалось имя: Артем! «Когда-то были детские обиды…» Когда-то были детские обиды, седой стакан с холодным молоком, и неумытые кариатиды поддерживали выпуклый балкон. Когда-то были райские отрады. Они мертвы. Их к жизни не воззвать. Гремели первомайские парады, и тягачи корежили асфальт. И фонари бренчали, как монисто. И метеоры падали в траву. И пыльный город назывался Мисто, а я его никак не назову. И пыльный город в говоре нерусском, полынный дух украинской земли, а там, далеко, за Бурсацким спуском стыдливые акации цвели. Прошла гроза – и на листочках мокрых мерцает отсвет Божьего лица. А я ребенок, по-славянски – отрок, а в здешнем просторечии — пацан. Полынный дух, тревожный и прогорклый. Невнятные ребячьи времена. Ступеньки Университетской горки и бронзовый сюртук Карамзина. И жирный рокот авиамотора. И вскинь глаза — и только пустота: мышиный цвет ампирного собора да маковка, лишенная креста. И облака. И ничего не надо. И мне уже никто не возвратит ни этой неосознанной отрады, ни этих гипсовых кариатид. «ИЛЛЮСТРАСЬОН», 1896
В очень старом французском журнале иллюстрации. Блеск и хвала! В очень старом французском журнале – доконали! была не была! – В очень старом французском журнале золотая печаль расцвела. Машут челками чудо-лошадки, и рессорные катят ландо, – то эпохи последние схватки, что идет, как «Титаник», на дно. Это трудное бешенство плоти, наслажденья того бытия, чье буржуйство уже на излете, чья уже иссякает струя. Может быть, чьи-то горны в казарме протрубили уже на заре о Вердене, о битве на Марне, о седых облаках в серебре? «Марсельеза» – серьезная штука. Бутсы топчут дорожную пыль. Дети Франции, нуте-ка, ну-ка, как задорит вас Руже де Лиль! СЛОВОЛИТНЯ РЕВИЛЬОНА Где была во время оно Словолитня Ревильона, там уж нет ее теперь: там гудят иные липы, там иной фрамуги скрипы, там иные линотипы и не так обита дверь. Но в строки свинцовой оголь был одет когда-то Гоголь, Достоевский, Салтыков. И остались буквы эти в керосиновом просвете, в голубом фонарном свете до скончания веков! Нет ни скорби, ни пропажи; вновь сочны политипажи, а бумага чуть желта, — вновь плывешь в тоску-неволю сквозь шестнадцатую долю иль тридцать вторую долю благородного листа! Есть бессмертие в журналах, в копошеньи этих малых жирных буковок и литер, в мельтешеньи этих строк. Вот и шепчешь ты влюбленно: «Словолитня Ревильона!» Было то во время оно, но пошло, однако, впрок. Словолитня и аптека девятнадцатого века, – все терзанья человека в дебрях этих трудных лет! Если прошлое тревожит, кто сказать об этом сможет? Разве всё в поэму вложит некий истинный поэт?! Фантастические миги, где романтики-расстриги боль преображали в книги с бескорыстностью смешной; буквы, шпации, пробелы, «Приключенья Арабеллы», – страсти легкие пределы дышат прежней новизной! Было то во время оно: Словолитня Ревильона, было то во время оно, не сегодня, не сейчас… Отчего же строки эти в потайном вечернем свете вновь у сердца на примете, сызнова тревожат нас? Было то во время оно: Словолитня Ревильона, Словолитня Ревильона, голубой светильный газ! |
