«Я сложил бы поэму о пасмурном этом рассвете…» Я сложил бы поэму о пасмурном этом рассвете, проплывающем хмарью над сизыми ребрами крыш, и о доме высотном, капличкой упершимся в ветер, о слепом путешествии сердца, – зачем же ты, сердце, не спишь?! Нынче пусто на улицах – только юная зелень полощется на еще не окрепшем, некондиционном ветру, – час котов отшумел, и еще не примчались молошницы, и кресты телевизоров дремлют над сотнями труб. Только птицы щебечут, – но я б не назвал это щебетом, эти звонкие скрипы, коль может скрипенье звенеть, это милое чавканье где-то в нахмуренном небе там, отголосок пространства, земле приказавшего петь! Дай мне, сердце, идти по дорогам ночей и бессонниц, дай мне жить и дышать, – ничего от тебя не таю, – чтоб двойник разглядел – до последних ее волоконец – беспокойную душу, тревожную душу мою! МОСТ МОЛОДОЙ Если мост над рекой изогнулся дугой, если хочется взмыть в высоту, подожди, дай покой, сердцу дай, дорогой, и постой на полночном мосту. Этот мост в полный рост от погоста до звезд, много верст нам пройти предстоит, этот мост в вышину, этот пост в тишину, солью звезд он, как оспой, изрыт. Если люди пройдут по такому мосту, не прогнется тот мост нипочем; если духи пройдут по такому мосту, он к воде прислонится плечом. Если смерть суждена и гнетет тишина, если полночь как горе тверда, если ночь до краев чуждой болью полна, под мостом не всплеснется вода. Но когда, отрывая пучину корост, опрокинешься ты над водой, закачается мост, заколеблется мост, заколышется мост молодой. «Разве слова развеселые…» Разве слова развеселые смогут развеять печаль? Снова стою у костела я, сального словно свеча. Что ж, обращусь и в католика, веру былую кляня, если хоть малая толика слез не падет на меня. Полночь увечная спятила, спит за костелом погост, кротко взирает с распятия окровавленный Христос. В кожу впиваются терния, взор страстотерпца погас… Нет испытаний безмернее тех, что свалились на нас. Скрыться от гибели где ж еще тем, кто утих и устал? Вот и ищу я убежища даже под сенью креста. Лик Искупителя клонится, а Богоматерь в тиши плачет, – единоплемённица, страсти мои утиши! «Восковые свечи в Божьем…»
Восковые свечи в Божьем храме, где земной поклон, отражаемый подножьем ионических колонн. Как они темны и тонки, теплящиеся в тоске, на Полянке иль Волхонке иль в Ордынском тупике. Им таиться в душах сонных, обрученных с тишиной… Это я не о колоннах, а о вечности свечной. Мы не бревна в пилораме, мы скорей как боль в груди, восковые свечи в храме всей вселенной посреди. ПАМЯТЬ Голубком подстреленным ковыляет облако, грудь его забрызгана синим молоком. Память – это колокол с языком из войлока, память – это комнатка с низким потолком, соучастница разгула, догоревшая свеча или камера-обскура на соломинке луча! НАГИМ ПЛЕЧОМ Как человек — нагим плечом, крылом зимы вломилась птица в твою сумятицу, столица, крылом зимы белеет птица над силикатным кирпичом. Она над тяжестью земной, над скверами — белей солонок, — она над алой голизной бензозаправочных колонок; и хорошо, что не могу я, в грузности своей отпетой, стать этой птицей, мыслью этой, пернатой этою кометой в декабрьском мертвенном снегу! Судьба у каждого своя, но ведь не всем дано вломиться нагим крылом — как эта птица — в белесый холод бытия. «Только несколько слов о печали, тревоге и смерти…» Только несколько слов о печали, тревоге и смерти, и пускай говорят мне, что лексика эта дика, я отвечу одно: соловьиные трели умерьте, так диктует нам совесть, железная совесть стиха. Покривишь ты подчас и душой, и движеньем, и делом, но запомни одно – горьким словом нигде не солги! Мы с тобою летим к отдаленным морозным пределам, лжец, – отныне с тобой мы до смертного часа враги. Так диктует душе чепуха соловьиного лада, так вопит в темноте угнетенная жалобой суть, — ничего не хочу, ничего мне на свете не надо, только тронуть тревогу, бегущую в небе, как ртуть. |
