«Пером и от руки…» Пером и от руки творятся Илиады, творятся Одиссеи в наши дни. Мы – жалкие зверьки, мы – отзвук канонады, мы – изморозь на стеклах… Пустяки! «Душа моя, мы слишком говорливы…» Душа моя, мы слишком говорливы и слишком мы с тобой хлопотуны, еще нам слишком чужды переливы божественной морозной тишины. Душой затишья полон голос бури, но, может быть, расколется вода и этот апокалипсис лазури в серебряные хлынет провода. Душа моя, будь пепельной и крепкой и слишком неразумной наяву, – впервые я над гипсовою лепкой жестокую увидел синеву! Нет, я такого не встречал оттенка, а он сиял, а в нем был город весь! Хоть лезь на стенку, хоть на стенку лезь, кирпичная не поддается стенка! Не синева, не серость маскарада, а что-то, – ты мне высказать позволь: какая-то блаженная шарада, какая-то немереная боль. Плыви, плыви в студеные проливы, греши, греши, свою судьбу верша. Душам моя, мы слишком говорливы, мы слишком разговорчивы, Душа! ПОРТ-САИД Журавли улетят в Порт-Саид, жить на юге положено птице, ну, а мне, как всегда, предстоит провести эту зиму в столице, покоряясь простой судьбе, проплутать по Москве огромной. Ну, а что предстоит тебе, извини за вопрос нескромный… Журавли улетят в Порт-Саид, ничего, что длинна дорога, а на Чудовке церковь стоит, в неё старушки тревожат Бога. Я дорогу к тебе найду, и, трезвее трезвого втрое, я к ногам твоим упаду, поцелуями руки покрою. Не нужны мне чужие края, не гляди отстранённо и чуждо, мне нужна только дружба твоя, а, быть может, не только дружба. Я к ногам твоим упаду, а потом возвратятся птицы, и написанное на роду обязательно совершится. Пусть вдали от моей земли плещет крыльями Дева-Обида, сизогрудые журавли возвратятся из Порт-Саида. «Мы все одной планеты дети, одной орбиты сыновья…» Мы все одной планеты дети, одной орбиты сыновья, – зачем нам жить на черном свете, когда мы все одна семья? Нам жизнь дана – что спорить с нею, зачем сжигать ее сады? Не лучше ль, нежности нежнее, глядеться в зеркало воды? Ведь в каждой улице ледащей, где россыпь звездного пшена, со всей отвагой настоящей Вселенная отражена. И от заката до рассвета вершится жизни вечный суд, и в ручейках земного лета миры надзвездные бегут. И, в россыпь августа уставясь, всем постигаем естеством, что сами мы – Вселенной завязь – земного мира твердый ствол! «В час пробужденья – насыщалась…»
В час пробужденья – насыщалась серебряная тишина, – струилась музыкой луна и в горнице томилась жалость, – мне показалось, что во тьме журчали песенные реки – и сердцу слышалось: Навеки… – навеки в пестрой кутерьме, как в смутном соннике Задеки. И я вставал. И, полосат, струился тент по жестким палкам, в быту ни шатком и ни валком… И я вставал. И слышал сад. Я повторял сто тысяч слов, топорщил жизни спелый колос, – и слушал сад, и слышал голос бессмертных диво-соловьев. Был вечер дивно-полосат, и в мире вдохновлялось Диво, – и было все, как свет, правдиво, – и я вставал. И слушал сад. «Все человечество легко любить…» Все человечество легко любить, легко перечислять, являя прыть, архипелаги, и моря, и реки, – попробуйте-ка нежность воплотить (для пробы, ну, для смеха, может быть) в одном конкретном человеке. В мужчине (если в женском естестве явились вы на этот пир всесветный) иль в некой бабе, женщине конкретной, коль вы мужчина с дурью в голове. Пытайтесь для начала полюбить все пошлые изъяны и огрехи, всех огорчений горестные вехи, и смех в печали и печали в смехе, все неуспехи… скорби, может быть, поймите. Привыкайте. Не хамите. Сначала единицу полюбите, а человечество легко любить. «Верую, Боже, верую…» Верую, Боже, верую, слышишь, зову – веди! Верую в небо серое, в сумрачные дожди, – верую в солнце малое, в смертную духоту, в жизнь по-иному шалую, в злую ее тщету. Сам себя не пожалую, сам себя не прочту! Из «Стихов о Достоевском» Удивительно, что в прозаической второй половине века, когда во всем царствовал голый финансовый расчет, – когда сооружались мосты и проводились железные дороги (в просторечье – чугунки), миру был явлен вот такой гений во образе нищего и разухабистого писаки! Удивительно, что его вдохновляла рулетка и скотопригоньевские закоулки, и какие-то там юродивые и хромоножки, – отчего же и почему все это было именно так? Видимо, в этом была какая-то закономерность, ибо вслед за ним – на не столь уж большом историческом расстоянии появились разнообразные Шостаковичи и поперли собакой по клавишам и в скрипичном пиччикато диссонанса, – видимо, в этом была некая сермяжная правда! |
