6. «Вещи городской европейской работы…» Вещи городской европейской работы не прививаются в нашем быту – их почитать у нас нету охоты, а вот свои ошметки я чту. Я взираю снисходительно на парижские щиблеты или на лондонские мокасы, – лучше наши загадочные стилеты и непробиваемые кирасы, ибо это стигматы, это приметы древней – переднеазиатской расы! 7. «В моем краю люди, как рыбы, ленивы…» В моем краю люди, как рыбы, ленивы и неподвижны в снотворной обыкновенности. На моих верандах сливоглазые дивы истаивают в многопоколенной лености. В моем краю люди играют в нарды, не то чтоб они не знали шахмат, но только они от шахмат – чахнут, а после вина они – как леопарды. В моем краю – павлиньих хвостов переливы и ржавая пыль бесконечных дорог. И если восточные люди ленивы, то это достоинство, а не порок. 8. «Я хотел бы жить в таком городке…» Я хотел бы жить в таком городке, где люди приветливы не по приказу, а так – пережевывают молву, как чурчхелу или пахлаву, и смотрят – не отвечают сразу. Там – кольца медные на руке, браслеты дутые на запястье, – я хотел бы жить в таком городке, но я не живу в таком городке, сам не ведаю – к счастью или к несчастью? 9. «Над этими древними городами…» Над этими древними городами истаивает тихая синева, — а в лавках – лежит – не тает — халва, а солнце желтеет в узорной раме. Над этими древними городами, в Тейрани, в Реште, или в Хамадане, или в Эривани – не тает халва. Свой первый смысл обретают слова и преображаются в онеменье. Здесь явственно путается летоисчисленье, но бронзой веков набухает айва. И славный рифмач здесь – себе голова! Он горд – как ковчег на горбу Арарата. А впрочем, ругать он не станет собрата, – у всякой души есть на песню права! Якобы перевел с персидского (фарси) Александр Големба В СТАРОЙ МОСКВЕ Городовые весом в центнер стояли здесь, к заставам прядала от центра слепая спесь. Сменив на милостыню милость, полужива, по рельсам времени катилась моя Москва. В купецкой выучке тверезой, ночной тропой, карабкалась Принцессой Грезой на Метрополь. Мечтанья о купецкой силе (Морозов сам!) кариатиды разносили по адресам. И Прохоров, заляпав кровью муслин и тик, на Новодевичьем часовню себе воздвиг. Не здесь ли черной кровью харкал в чахотке ткач? Отсюда шли пути на Харьков и Кос-Агач. Здесь разрешались богачихи под гром фанфар, сюда манил блядей с Грачихи Цветной Бульвар. Здесь плыли зданья, как фелуки, через века, здесь не воздвигнут Долгорукий еще пока. О жизнь моя, пролейся песней, алей стыдом, летя через тяжеловесный ее содом! Вошел в пословицы и басни ее уют, от Серпухова до Лопасни о ней поют. Но я люблю ее закаты с давнишних лет и по-мальчишьи угловатый ее рассвет. Кути, народец богомольный, Христу кади, здесь кеглей встала колокольня посереди. Москва, в порфире гроз гриппозных полумертва, домчатся до потомков поздних твои слова. Идут года, меняя даты, стирая грим, – но не поверишь никогда ты слезам моим! «Тяжело быть художником…»
Тяжело быть художником, быть подобным глупцу и ребенку, видеть сердце тревожное сквозь смешную и тонкую пленку. Видеть слишком отчаянно, слишком ясно и слишком приветно. Замечать? Замечательно ль? Слышать горе в стенаниях ветра. Быть Христом и безбожником, быть бесплотнее Духа Святого, – тяжело быть художником и вдвойне – быть художником слова. Уподобиться Гоголю иль цыпленку в бульонном наваре, – только б осень не трогали в поздний час на Никитском бульваре! «Люблю я осень…» Люблю я осень, и моросящий сквозь тучи дождик ужасно мелкий, и этот город ненастоящий, и лето города, как безделки. «Я витязь ваксы и штиблет…» Я витязь ваксы и штиблет, я – Вавилон седого лета… Быть может, это шиболет, но не хотел я шиболета, не добивался шиболета я – витязь ваксы и штиблет! Сменились времени круги, – о невозможная опала! Я чищу ваши сапоги, потомок Ассурбанипала! Спекулятивен и толков, и обогрет электроплиткой, среди подковок и шнурков носатой свился я улиткой. Мой пращур был весьма жесток, но справедлив. Брадат и в теле. А я вхожу в артель «Восток», как полноправный член артели. В теплейших чесанках больших, в давно разношенных бахилах, здесь навожу я блеск и шик на обувь чуваков унылых. Истории равновелик, хотя усы мои понуры, я гуталиновый мелик и повелитель аппретуры. Не чищу обувь задарма (а за двугривенный – до лоска!). Гудит московская зима у стекол моего киоска. Владея русским языком, но клейким, как гуммиарабик, – я пахну луком с чесноком, по всем законам Хаммураби. |