«Милый друг, милый друг…» Милый друг, милый друг, ты тревога и испуг, у тебя не очень много песен, много больше слез, — ты лобзание взасос и железная тревога, – насыпь, насыпь, семафор, нежность в духоте купейной, – ниже сумеречных гор пролетел дымок кофейный, – снова шорох, снова плач, песен – нет, не очень много, – не коньяк, не спотыкач, а железная дорога, а дымок, дымок, дымок, черных верст трехзначный номер, утомительный итог, слепота в чужой глаукоме. Это темная вода заливает нам зеницы, — нежность больше не приснится, не проснется никогда! «Мы сидим на скамье, неширокой и пепельно-серой…» Мы сидим на скамье, неширокой и пепельно-серой, крытой масляной краской, унылой и гладкой скамье. Мы сидим на скамье, вросшей в сизые слякоти сквера, а на спинке скамьи кто-то вырезал: «ЩАСТИЯ НЕТ НА ЗЕМЛЕ…» В назидание ищущим женщинам, в поученье нашедшим мужчинам на простой деревянной податливой спинке скамьи кто-то вырезал грустное мотто – и, скорее всего, перочинным: дескать, нет – и не надо, не пыжьтесь, родные мои! А к ограде зеленой некий храм незаметно причалил, колокольня – сквозняк – темный колокол без языка. Православные маковки в пасмурном небе торчали, как тугие пучки иудейского чеснока. Я был очень взъерошенным, грустным, смешным и болтливым (но и доли десятой того, что хотел, не сказал). Я глядел в твои карие с зеленоватым отливом, я глядел в нехорошие, в разобиженные глаза. Я не мог, не умел, не хотел подчиниться осенним резонам, и никто нас не видел, никто нас не слышал, никто… Ты была со мной рядом – в мохнатом и демисезонном, цвета листьев опавших, просторном и теплом пальто. Дорогая, любимая, не истязай и не мучай, да, я гадкий, я злюка – и всё же я меньшее зло: счастья нет на земле – видишь, вот я какой невезучий, и тебе в этой жизни едва ли, едва ли везло! Я тебя не желал, не томил, не хотел, не тревожил, а уж на сентименты был и вовсе отчаянно скуп… Между прочим, ты знаешь – наши лица немножко похожи: те же горькие складки в уголках покореженных губ. Я люблю тебя грустной, и хмурой, и заплаканной, и усталой, некрасивой, зареванной, жалкой – ежедневной, обычной, любой, потому что ты стала тоской, потому что исканьем ты стала, потому что ты стала любовью, потому что ты стала судьбой. Может, это ошибка, ну просто сплошная оплошность, и однако, однако – нам не в чем друг друга винить! Жаль, что нет пушкаря, – вот под этой сентенцией пошлой нам бы надо бы сняться и снимок навек сохранить. «На асфальте сером – желтизна…»
На асфальте сером – желтизна листьев сентября. Осень, осень…. Сердцу грудь тесна: ну и зря! Как щемит оно, ох, как щемит, сумрак осветив, как оно вплывает в строгий ритм, в пагубный мотив! Нет, не стоит надрываться зря, сердцу грудь тесна. На асфальте сером – желтизна листьев сентября. Осень бурая и зелень трав, непроглядь ночей, тьма непроходимая ночей, вздохи тягачей. Есть в районе новом странный дом, розовый содом, мы одни с печалью и стыдом в бедном доме том. Мы одни с тобою — я да ты – в путах темноты… «О, кто б меня мог уберечь…» О, кто б меня мог уберечь от моря – Таласса, Таласса! – от горя, от смертного часа разлук, расставаний и встреч? От рокота мутной реки, от шороха трудной строки, от Мойры (усталая пряха!), от скорби, от вечного шаха, от слез, от прощального взмаха твоей загорелой руки? А только пока я с тобой и вправе шутить и смеяться, и рельсы еще не змеятся, и сосны не мчатся гурьбой навстречу, навстречу, навстречу трубе, колесу, шатуну, – а только, спугнув тишину, я вовсе тебе не перечу. А только прости да прощай, а мне до иных побережий. Почаще пиши, да пореже в печали свои посвящай. Вот так, не ропщи, не перечь, ни всхлипа, ни плача, ни пляса, а время – оно седовласо, залечит, но ты не перечь. О, кто б меня мог уберечь от моря – Таласса, Таласса! – от горя, от смертного часа, от этих обмякнувших плеч – о, кто б меня мог уберечь? УВЕРУЙ Любимая, прости, любимая, уверуй в пришествие весны и в щебет птичьих стай: за добрые дела воздай мне полной мерой, а за грехи вдвойне воздай! Воздай, и обуздай, и дай любое имя, – смешные имена бывают у людей, – взгляни в глаза мои разумными своими, возьми меня в полон, княжи и володей! Возьми меня в полон: я буду жить в полоне, ты видишь – я опять к руке твоей приник, я губы погрузил в тепло твоей ладони, твой мальчик, твой двойник, твой робкий ученик. И шепчется листва, и юность быстротечна, и светит кроткий взгляд из-под усталых век; а ты не грешница, ты только человечна, ты только женщина, ты только человек. |
