— Можно к вам? — спросила с порога.

— Отчего же, можно, конечно, — с готовностью ответил Иван Дорошка.

Женщина переступила порог, прикрыла за собой дверь, улыбнулась:

— Добрый день вам, Иван Николаевич.

И так посмотрела своими черными, глубокими глазами на него, Ивана, что он смутился: «Она меня знает, а я… Где я мог ее видеть, где мы могли встречаться?»

— Вы меня, конечно, не узнали?

— Нет, не узнал, — признался, словно прощения попросил, Иван.

— И не пытайтесь гадать, потому что мы с вами не знакомы. Я работала в Ельниках, учительницей. Звать меня Людмилой. Людмила Григорьевна Капуцкая. Немного знаю жену вашу, Екатерину Антоновну. И вас несколько раз видела на разных совещаниях…

И женщина вздохнула — радостно, с облегчением.

— Уф-ф, не ждала, что сразу вас найду. Не ждала…

Развязала платок домашней вязки, расстегнула пуговицы стеганки.

— Вы, видно, устали. Присаживайтесь.

— Охотно, охотно сяду…

Людмила Григорьевна придвинула себе табуретку и села. Еще раз глубоко и облегченно вздохнула.

— А у вас тут вроде и нет оккупации. Сельсовет работает, председатель на своем посту. А я шла и только зря беспокоилась — где вас искать?

— А у вас, в Ельниках, не так? — не то с сочувствием, не то просто чему-то своему усмехнулся уголками губ Иван Дорошка.

— У нас?.. У нас фашистские учреждения работают. Комендатура, полиция… Приказы разные порасклеены. Кто даст приют красноармейцу — расстрел. Кто пустит переночевать незнакомого человека и не заявит властям — расстрел. Кто имеет оружие и не сдает — расстрел… Словом, за все, что ни возьми, — расстрел. Нет-нет, вру, есть и другие меры — повешенье, уничтожение всей семьи…

— И что — это только угрозы? Или?..

— Что вы, какие угрозы! По далеко не полным подсчетам, уже больше ста человек расстреляно. Среди них женщины, дети…

— Только в Ельниках так злобствуют фашисты?

— Да нет, всюду, по всем деревням. Это вы счастливчики. Мосты сожгли, отгородились от мира и сидите как у бога за пазухой.

— Морозы прижмут, и у нас, пожалуй, не усидишь, — вздохнул с огорчением Иван Дорошка.

— Может быть… Все может быть, — согласилась с Иваном Людмила Григорьевна. — А потому… Не сидеть нужно, а бороться, бить гадов. — И тут же перевела разговор на другое: — Я от Боговика.

— От Боговика? — переспросил, не поверил Иван Дорошка. — Где он?

— Он недалеко от вас, от Великого Леса, — перешла на шепот Людмила Григорьевна. — И очень хочет с вами встретиться.

— Я тоже хочу его видеть. Давно хочу. Но как его найти? Он же в подполье.

— Я знаю, где он. И вас отведу. За этим и пришла, — смотрела на Ивана — глаза в глаза — Людмила Григорьевна.

— Когда?

— Да хоть сейчас… Конечно, если вы не заняты, можете пойти со мной.

— Я готов, — расправил плечи, прижал локтем винтовку Иван Дорошка.

Людмила Григорьевна встала, застегнулась на все пуговицы, повязала платок.

— Ну что ж, пошли.

И первая направилась к двери…

Когда-то, еще до свержения царя, вконец изверившись в здешних людях, пан Холявин, заботясь о сохранности своих лесов, привез откуда-то издалека, из чужих краев, троих мужчин-здоровяков, как говорили — братьев. Построил в лесной глуши каждому из них хаты, выдал по охотничьему ружью, паре собак. И приказал: никого без его разрешения в лес не пускать: ни по дрова, ни по грибы-ягоды.

Новые панские лесники взялись за дело старательно. Не было в округе человека, который бы поехал или пошел в лес и не попался на глаза кому-нибудь из братьев-чужаков. Да вот беда: люди не понимали, почему их задерживают, чего от них хотят, потому что не могли договориться: братья не знали здешнего языка, а крестьяне — того, на котором говорили новые панские лесники. Пришлось самому пану быть толмачом во всех спорных случаях — он, как обнаружилось, один знал оба языка. И когда до крестьян наконец дошло, чего от них требует пан, зачем поселил в лесу лютых чужаков, те забеспокоились. Не привыкли лесные люди платить и за дрова, и за ягоды, и за грибы. Встретятся двое, трое — и пошли обсуждать новую панскую тяготу. Известно, первая реакция у всех была одна — никого не слушаться, делать все так, как велось издавна. Лес, мол, от бога, и все, что в лесу, — всехнее, а не панское. Мало ли что пан выдумает, в своем дворце сидя, а ты слушайся?.. И как ходили, ездили в лес за всем, что, бывало, понадобится, так и продолжали ходить и ездить. Но мужичья непокорность натолкнулась на одержимое усердие пришлых лесников. Не только днем нельзя было показаться в лесу без риска быть задержанным, но и ночью. Ловили лесники и мужчин, и женщин, и детишек, отнимали топоры, пилы, лукошки и ведра, а потом гнали пойманных, как преступников, через всю деревню на панский двор. Люди возмущались, плакали, кляли лесников, те злились, что никто их не хочет понять, пан же безжалостно наказывал каждого нарушителя. Людское терпение было на исходе. А тут железную дорогу стали в Гудов прокладывать, понаехало в окрестные деревни разного люда — и каторжников, и острожников, и «сицилистов», и еще бог знает кого. Услыхали приезжие о пане Холявине и его лесниках — смеяться, трунить над местными начали: «Ха-ха, и не придумаете, что с ними делать? Ладно, поможем!» И помогли: подстерегли как-то одного из лесников, самого старшего и самого лютого, дуб толстенный, в несколько обхватов, надрезали, пилу вынули, а в надрез клин вогнали. И туда, в этот надрез, лесниковы мужские доблести запихнули, а клин — выбили. Благим матом орал лесник, пока от крика да от боли не испустил дух. Братья, узнав про страшную смерть старшего, назавтра же драпанули из пущи, словно их тут и не было, даже, слух был, никакой платы с пана за свою преданную службу не взяли.

Больше пан Холявин лесников из чужих земель для охраны своих лесных угодий не привозил. Нанимал местных, своих. Сбавил и цену за «билет» на дрова, ягоды и грибы. Крестьяне, кто побогаче, выписывали панские билеты, а беднота, по старому, давнишнему обычаю, ездила по дрова, ходила по грибы и ягоды без всякого билета. Если лесник и ловил кого-нибудь в лесу, то редко вел на панский двор. Люди-то свои были, находили общий язык. Выпивали чарку, съедали шкварку — и дело с концом. Бревно в стену на хату или на хлев понадобится — несли леснику «пудло» житом или ячменем и шито-крыто. Случалось, сам лесник и подсказывал, какое дерево завалить, чтоб и ему, леснику, в ответе не быть, и человек свое получил. Пан, видя, что «билетов» почти никто не выписывает, а в лес как ходили-ездили, так ездят и ходят, менял время от времени лесников, набирал новых. Однако и новые были свои люди. Знали: панской милости все равно не заслужишь, а с людьми отношения испортишь. Да и в лесниках тебе не вечно ходить. То ли пан прогонит, то ли сами люди, сговорившись, подстроят, не дай бог, такую же штуку, как тому пришлому леснику… У каждого лесника из местных была своя хата, и в те, что построил пан, никто особо не рвался перебраться. Жили, как правило, в деревнях. И соль, если надо, близко, и керосин, и детям нет нужды в школу через весь лес таскаться. Да и волки в Филиппов пост под окнами не воют, не идет «на огонек» кто попало… Хаты же — сторожки — так и стояли в лесу. И, как вскоре выяснилось, не пустовали. Жил в этих хатах, подальше от лихого глаза, разный бездомный люд. Те, кто не хотел в царское войско идти, кто из тюрьмы бежал, а то из города охотники, бывало, наезжали. Местные жители, даже лесники, и близко не подходили к полянам, где сторожки стояли. Вечно там на кого-нибудь напорешься. И ладно бы на мирного человека, а если на каторжника, на беглого? Обдерет как липку, разденет да еще и поизмывается… В годы, когда шла революция, а там вскорости и гражданская война, кто только в этих лесных сторожках не скрывался. На какое-то время в одной из них обрел приют себе и своему партизанскому войску и Роман Платонович Боговик. Чуть ли не всю зиму просидел там, собирая партизанские силы и готовясь к боям. Случалось и позднее, уже после установления советской власти, бывать то в одной, то в другой из этих хат Боговику — и когда бандитов в здешних лесах вылавливали, и когда в коллективизацию сынки кулаков да богатеев разных в леса подались. И даже став секретарем райкома партии, не забывал о сторожках Роман Платонович. Останавливался ночевать, когда на охоту из областного центра гости приезжали, и просто иной раз едет из какого-нибудь колхоза, вспомнит, что неподалеку хата пустая стоит, и свернет, проведет возле нее часок-другой, вспомнит прошлое. Как-никак, а лучшие годы с этими местами связаны, молодость, почитай, вся. Да и кое-кто из товарищей по борьбе здесь, в лесу, похоронен — спят хлопцы вечным, непробудным сном…