«Где я? Что со мною?» — в страхе подумал Пилип.
Хотел подняться — и не смог: ноги были словно прикованы, что-то держало их, непонятная тяжесть давила, вжимала в землю все тело. Опять подвигал руками, потряс головой — дышать стало еще легче.
«Что со мною?» — мучил вопрос.
И неизвестно, сколько еще лежал — не то спал, не то был в беспамятстве.
Очнулся уже от холода. Его лихорадило, трясло, зуб на зуб не попадал.
Собрался с духом, приоткрыл глаза. И тут же зажмурился — глаза ничего не видели, словно их чем-то запорошило.
Поднял руку — по коже что-то потекло, посыпалось.
«Песок?.. Так это ж я… Не ранен ли?»
Пошевелился — нет, все, кажется, в целости, нигде не больно. Вот разве что в правом боку.
Ощупал рукою бок — крови не было.
«Видно, садануло чем-нибудь… А может, сам ударился, когда летел, падал…»
«А куда я летел, куда падал?»
Зеленый, в густой траве берег реки… Переправа… Облепленный людьми паром… Черный, как грач, Матей Хорик… Гул самолетов… Все это быстро-быстро проносилось, мелькало в голове, проясняя сознание.
«Бомбили… Переправу бомбили… И меня, видно, задело…»
«А где же Хорик? Где Матей Хорик? Он же сидел рядом. Неужели его?..»
С усилием разлепил веки. Удивился, до крайности удивился, что было темно — черная, как сажа, ночь окутывала землю.
«Долго же я так лежал… Отчего?»
Невероятная усталость, слабость вязали тело, делали его чужим. Но Пилип все же собрал последние силы, встал на ноги, выпрямился.
В голове, в ушах звенело, стоял гул, как будто кто-то невидимый бил молотом по наковальне, и удары эти болью отдавались под черепом.
Увидел, разглядел в темноте прямо под ногами огромную яму — он стоял на самом ее краю.
«Это от бомбы…»
Инстинктивно отпрянул в сторону, и тут же испуг сменился радостью: пронесло, остался жив, даже не ранен…
«Видно, взрывной волной меня отбросило… И песком, землей присыпало. А то бы ничего от меня не осталось. Ничего… Как от Хорика…»
Как пьяный, враскорячку переставляя ноги, побрел, сам не зная, не пытаясь сообразить, куда и зачем.
* * *
Позже, снова и снова мысленно возвращаясь к тому злосчастному дню и к той полубредовой ночи, Пилип не переставал удивляться, как это могло быть, что ему отшибло память, да настолько отшибло, что, как ни старайся, как ни заставляй себя, ни за что не припомнишь, не восстановишь отдельных моментов — полный провал. Один из таких провалов — все, что было после того, как он поднялся на ноги и побрел прочь от ямы, вырытой бомбой, от того места, которое едва не стало его могилой. Как долго он шел? О чем думал и что видел? Не помнил, ровным счетом ничего не помнил.
Выплыл из одури от какого-то внутреннего толчка. Он уже не шел, не лежал, а сидел. У самых его ног плескалась, словно вздыхала, гнала по широкой своей глади волны река. Светало — робкая, еще неуверенная поступь дня разгоняла сумерки, окрашивала в зелень деревья, кусты. Где-то, проснувшись, подала голос сорока. Щелкали, выводили свои трели соловьи — эти, видно, всю ночь не смыкали глаз.
Какое-то время Пилип слушал пение птиц, тщетно пытаясь понять, сообразить, где он и что с ним. Потом все же кое-что припомнил, в голове прояснилось.
Медленно, как бы через силу, но довольно внимательно, придирчиво осмотрел себя. Одежда была цела, нигде ни дырочки, но вся в песке, мелком, как пыль. Встал, несколько минут отряхивался. Ни сапог, ни котомки с провиантом, ни свитки, которую захватил с собою в дорогу, не было. Идти искать? Да где ты их найдешь!
Услыхал всплеск воды, приглушенные, тревожные голоса. Подался берегом на эти голоса, преодолевая безмерную тяжесть во всем теле, тяжелый туман в голове.
Нисколько не удивился, очутившись снова на переправе. Людей теперь тут было немного; кто с узлами, а кто и без ничего, с пустыми руками, они толпились у причала в ожидании парома. Пилип тоже влился в сдержанно гудящую, подвижную толпу.
Когда подошел паром — он, должно быть, переправлял людей всю ночь, — Пилип вместе с остальными без особой толкотни поднялся по трапу, ступил на выщербленный колесами и тысячами ног дощатый настил. Еще и солнце не взошло из-за леса, как он уже был на другом, украинском берегу Днепра.
В голове по-прежнему мутилось, ноги плохо держали непривычно тяжелое, чужое тело. Но Пилип не сел на зеленую, поблескивавшую от росы травку-муравку, как ни тянула, ни влекла она к себе. Припомнив, что начальник команды Капуцкий назначал сбор под каким-то деревом, хотел было прямиком двинуть туда. Дерево он найдет, не собьется. Но вовремя спохватился: прошли же почти сутки, кто станет ждать его под тем деревом?
«И отставать от команды нельзя… Говорили же там, у военкомата…»
Поплелся вслед за остальными, кто был на берегу. Куда они — туда и он.
* * *
В полдень Пилип сидел на обочине дороги — без шапки, босой, взмокший от пота. Мимо него, шаркая ногами и пыля, шли и шли люди. С узлами, с детишками, мужчины и женщины. И все, как один, — от Днепра, с переправы. Пилип не смотрел на них — уронив на колени голову, он не то думал о чем-то, не то дремал. Да и люди проходившие мимо, тоже не обращали внимания на незнакомого парня или, может, молодого мужчину. Вид у него странный? Ну и что, разного повидали в дороге. Может быть, худо человеку. А может, устал и присел отдохнуть.
Где-то там, над Днепром, гудели самолеты, слышались разрывы — опять, наверное, бомбили переправу. А здесь, на обочине, было тихо-тихо. Только стрекотали, пиликали в траве кузнечики, звенели, жужжали шмели, оводы, мухи. Припекало, словно готово было выжечь все вокруг, солнце.
Не оно ли, солнце, и заставило Пилипа подняться на ноги, поискать глазами хоть какой-нибудь клочок тени, чтобы спрятать голову, укрыться от палящей жары. Шагах в двадцати от дороги, в густом — хоть борону приставляй — жите, зеленела, манила к себе приземистая, с густой листвой груша-дичка. Напрямик, путаясь в рослых ржаных стеблях, двинулся к ней…
Но до самой груши не дошел — остановился, увидев распластавшегося на земле человека. Человек лежал картинно: руки под взлохмаченной русой головой, ноги в изодранных, запыленных башмаках раскинуты во всю ширь.
«Кто? И чего он тут лежит? Может… убитый?»
Осторожно ступил шаг, еще шаг вперед, — нет, человек вроде дышит. Спит! На обмежке, у комля груши, мирно лежала и холщовая, почти пустая дорожная торба.
Что-то отдаленно знакомое было в человеке, но что именно — Пилип никак не мог сообразить.
Видимо, услыхав вблизи шаги, человек вдруг поднял голову, заспанными глазами посмотрел на Пилипа. И Пилип тотчас узнал: ба, да это же Адам… Адам Зайчик!
— Как ты здесь очутился? — воскликнул то ли от радости, то ли от неожиданности.
— А-а, это ты… — мотал головой, прогоняя остатки сна, Адам. — Садись…
И сам проворно перевернулся, подобрал под себя ноги, сел. Рядом с ним опустился на землю и Пилип.
— Вот уж не думал тут тебя встретить, — все еще не мог прийти в себя от удивления Пилип. — Вот не думал…
И широко, доброжелательно улыбался — был по-настоящему рад.
Но Зайчику, чувствовалось, не очень-то по душе была встреча с односельчанином.
— Ты это… куда идешь? — спросил он наконец. Сказать по совести, Пилип и сам не знал, куда идет.
Так, наверное, катится, летит камень с горы. Летит, подскакивает, не может остановиться, а куда летит, зачем — не знает.
— Так надо ж идти… Ты сам слыхал там, у военкомата… Чтоб не отставали… — едва слышно прошептал пересохшими губами Пилип и сам понял, что получилось совсем неубедительно.
— А-а, — зевнул, словно жабрами шевельнул, Зайчик. — Да ты же не с командой идешь — один.
— Отстал я от команды, — признался Пилип.
– Отстал? — как-то понимающе, с прищуром посмотрел на Пилила Зайчик.
— Ага. До переправы дошли… Командой. Я ногу натер… С Хориком на берегу сидели. А самолеты налетели и давай бомбить… Меня землей и засыпало…
