— Ан не слыхали — немец же, сказывают, напал на нас…

— Кто это сказывает? — медленно повернул к Хорихе волосатое, с аккуратно расчесанной бородой лицо Николай.

— Да Мутик мой. — Мутиком Хориха звала мужа, Матея. — Возле колхозной конторы был, там и говорили…

— А не брехня? — отложил ложку, перестал есть Николай.

— Ой, Николайка, я б сама хотела, чтоб это была брехня. Да не брехня это, не-э, не брехня, — крутила головою, стоя у порога, Хориха. — Это ж я и ситце-то пришла просить — опару ставить надо. Верно ж, на хронт Мутика заберут…

И Хориха шмыгнула носом, всхлипнула.

Николай, поджав губы, встал из-за стола. Обождал, пока Хора даст соседке сито и та уйдет, потом повернулся к Костику, который все еще сидел за столом, хотя уже и не ел, и лишь вопросительно, будто ожидая чего-то, поглядывал то на отца, то на Хору, сказал:

— Вот что, сын… Сбегай к Пилипу, скажи, чтоб сюда, к нам, мигом шел.

Сам Николай — Костик знал это — с того дня, как они поссорились с Пилипом, на сыновнюю половину и носа не показывал.

Костик возвратился быстро, и минуты не прошло, с Пилипом. Тот был с головы до ног в стружке — строгал, забыв про воскресенье, святой день, черенки для грабель.

— Что, тата? — боязливо спросил Пилип, едва ступив за порог.

— Хориха говорит — война, — сказал, поделился только что услышанным Николай.

— Во-ой-на-а? — округлил глаза, не поверил Пилип. — Да, сынок, война.

Этого надо было ждать. Какое-то время в хате стояло молчание. Даже Хора притихла, перестала переставлять в печи чугуны: выпрямилась на одной, здоровой ноге, непривычно тонкая и рослая, и, вытянув трубочкой губы, внимательно, чтобы не пропустить ни слова, слушала, о чем говорили мужчины.

— Так вот чего я тебя позвал, — не сводя глаз с Пилипа, медленно пошевелил губами Николай. — Гроши, конечно, у тебя имеются?

— Да есть.

— Много?

— Не то чтобы, но есть. А чего вы об этом спрашиваете?

— А того, что израсходовать их надо, пока не поздно, пока не пропали.

— Чего это будет поздно, чего они пропадут? — не понимал отца Пилип.

— Того, что завсегда так. Как война начинается, так гроши в цене падают. Да и не продают за них нигде ничего. Не верят люди грошам. Надо, пока другие не опомнились, в магазин бежать.

— В магазин?

— Ну да, гроши потратить, купить что можно.

— Что ты там так уж купишь?

— Что есть, то и брать надо. Потому что завтра… Завтра и того не купишь, — говорил, наставлял отец сына. — Материя какая, керосин, соль… Где ты в войну все это возьмешь? Ни за какие гроши никто не продаст…

— А может… — Пилип помолчал. — Может, выдумал кто, может, никакой войны нет. Было уже — поверил. Пецке, за солью в магазин пошел. А Иван, брат, увидел меня с мешком — от стыда не знал куда деваться…

— Такой уж начальник твой Иван, слишком много знает. А вот набрал бы соли — и кум королю!

— Если правда, тата, что война началась, мне соль ни к чему.

— Как это — соль ни к чему? — теперь уже не понял Пилила отец.

— А так, что бесплатная соль мне будет.

— Бесплатная? — вытаращил глаза Николай.

— Ага, бесплатная. Воевать меня заберут.

— Дурень, так дурь и городит. Ты вот не тяни, бери гроши и — в магазин, пока еще не все про войну знают, пока не расчухались, не кинулись хватать все подряд… Потом не схватишь!

Пилип без особой охоты все же сходил к себе, взял деньги. Назад, к отцу, вернулся с мешком под мышкой. Тем временем и отец слазил куда-то на печь, извлек из-под балки свои завернутые в тряпицу червонцы. Долго хрустел ими, пересчитывая и поминутно сбиваясь со счету. В конце концов, чертыхнувшись, сунул тряпицу с деньгами за пазуху, слез с печи.

— Пошли, — приказал Костику, который молча, как чужой, стоял, не находя себе места, посреди хаты и следил за отцом и старшим братом.

— Так, может, и мы мешок какой возьмем? — осмелился спросить у отца Костик.

— А ты еще не взял? — резко повернул к меньшому заросшее лицо отец. — Так чего ж ты как пень стоишь?..

Хора кинулась скорей выручать Костика — выбежала из хаты, принесла из сеней охапку мешков. Пыльных, рваных, латка на латке.

— Выбирай поцелее. Два, — распоряжался, приказывал Николай не то Хоре, не то Костику.

Лида Шавейко не могла взять в толк, что происходит — с каждой минутой людей в магазине прибывало и прибывало. И не толклись, как прежде, часами у прилавка, не прикидывали, не рядили, что покупать и покупать ли вообще, а брали, гребли все, что было на виду, что лежало на полках.

«Опять кто-то слух про войну пустил», — думала Лида.

Закрывать магазин, бежать в сельсовет, спросить у Ивана Николаевича Дорошки, что делать? Нет, сегодня это не выход — воскресенье, Ивана Николаевича в сельсовете могло не быть.

«Дотяну до обеда. А там… видно будет, что дальше делать», — решила Лида и без особого усердия продолжала продавать людям, что те просили. А люди как шальные разметали все — мыло, конфеты, рыбу, соль, водку, вино, покупали пальто, платья, обувь — словом, все-все подряд, что лежало, пылилось в магазине месяцами, на что никто даже не глядел, что никому не было нужно. Причем брали, расхватывали озлобленно, подгоняя Лиду, которая, как им казалось, не спешила, медленно отпускала товары.

— Да шевелись ты хоть трохи веселей!

— Без очереди, без очереди не давай!

— Не продавай по стольку, другим, может, тоже надо взять!

Выдержки у Лиды хватало — она никогда не пререкалась с покупателями, старалась не замечать иной раз грубости, обид. «Своего не докажешь, а отношения с человеком испортишь» — было ее золотое правило. И сейчас она спокойно, не обращая внимания на крики, взвешивала, отмеряла, брала деньги, считала, пересчитывала, давала сдачу. Медлительность Лиды все больше и больше злила людей. Разгоряченные, подогреваемые мыслью, что им может не хватить того, чего иные уже вон сколько нагребли, они ломали очередь, проталкивались к прилавку, гудели, переругивались.

— Что такое, почему сегодня такая толкотня? — не выдержала, спросила, в конце концов, Лида.

— А ты не слыхала — война же! — крикнул ей кто-то из очереди.

Лида не поверила, заулыбалась:

— Такая же, видно, война, как была уже… Когда Пецка напророчил.

— Не-э, девка, на этот раз не такая. Война, самая настоящая.

Лида подняла голову, посмотрела на человека, который не произнес, а горестно, словно сквозь слезы, выдавил из себя эти слова. Не верить?.. Нет, не могла Лида не поверить Порфиру Рыкулю. Очень уважаемый человек Порфир Рыкуль, слов на ветер не бросает, сто раз подумает, прежде чем что-нибудь сказать. К тому же он… отец Михася. Того самого Михася, с которым у нее…

«Что ж это будет?»

Руки у Лиды опустились.

«Накаркали… Накаркали все же…»

Считала Лида деньги, подавала людям то, что они просили, чего требовали, и не понимала, что она делает.

«Как же это?.. Если и правда — война, то всем мужчинам на фронт идти. И Михасю…»

В глазах у Лиды потемнело — они же с Михасем договорились пожениться. Даже день назначили, когда в сельсовет идти, заявление подавать. Пятница этот день. Михась хотел в четверг, а она настояла, чтобы в пятницу: в пятницу она родилась, так чтоб и замуж в тот же день…

«А теперь… Что теперь?» — лихорадочно проносилось в голове.

Снова подняла глаза, окинула взглядом людей: полнехонек магазин! Ни стать, ни повернуться. И лезут, лезут еще. Каждый норовит протиснуться скорей к прилавку, взять, ухватить что-нибудь…

«Может, выдумки?.. Неужто правда — война?»

Лица озабоченные, серьезные, глаза горят хищным, жадным ожесточением, никто уже не придерживается никакой очереди, расталкивают односельчан руками, рвутся, пробираются вперед.

— Гэй, гэй! — надрывался женский голос, чей, не разобрать. — Куда ты лезешь, чтоб из тебя дух вылез!

— Ногу, ногу-у! — плакал, захлебывался ребенок.

— Стой, падла, не толкайся!