Знал, сознавал Василь Кулага: меньше надо сейчас думать о жене, о семье, начинать жить по-новому, все равно того, прежнего, не вернешь. И вместе с тем… Не мог не думать, не перебирать в памяти того, что было, своей прежней жизни. Как могло случиться, что в трудную минуту жена не поняла его? «Сам виноват. Надо было учить жену, прививать ей сознательность, чтоб разделяла идеи, за которые борются партия, советская власть. А я… Варит жена поесть, смотрит за детьми, порядок в хате у нее — и достаточно. А жена же — друг, соратник… Не зря говорят — половина. Куда иголка, туда и нитка. А у нас… Каждый пополз в свою нору. Словно и не были одним целым, семьей».

Может, и не было бы у Василя этих мыслей, не винил бы ни жену, ни себя, не выискивал допущенных ошибок, если б события разворачивались иначе. А то ведь… Как будто и ясно было, что делать, особенно после разговора с секретарем райкома Боговиком, а как и с чего начать — Василь не знал. Да и встреча, та беседа в лесу с Ананасом Харченей задела за живое… «Вот он, питомец наш… Секретарем сельсовета даже поработал, и на тебе — немцам служить пошел, в старосты. И где гарантия, что другие такие же не пойдут? Мы его в отряд будем тянуть, думать, что он свой, а он… Продаст тебя в любое время. Вот и повоюй с такими. Возьмешь его в отряд, он все выведает и продаст с потрохами…»

И так уж жалел, до скрежета зубовного жалел Василь Кулага, что не было рядом Ивана Дорошки.

«Хотя мы с ним и спорили, не соглашались часто, а до истины всегда доходили. Будь он здесь, разобрались бы со всем и что-нибудь бы придумали… А тут один… Ошибиться боюсь… И так, и этак прикину, подумаю — а дела нет. Нельзя так! Пускай с ошибками, но что-то надо делать. Нормальные люди должны не только рассуждать, но и действовать! Тем более что и задание я получил от секретаря райкома — собирать людей, создавать боевую группу, отряд… И надо об этом дать знать людям. Для начала тем, в кого верю, кто сам просился… Федьке… Председателям колхозов Хоменку и Варивончику… А потом и еще кое-кому…»

«В лес уйти не штука. А как жить в лесу? Да еще зимой?» — всякий раз остужало Василя это соображение.

Что и говорить, жить в лесу было нелегко. Что ни возьми, кругом задачи: где переночевать, как поесть, обогреться… Костер разложить и то опасно. Кто-то увидит дым, явится на огонек… Это хорошо, если не выдаст… А если выдаст?..

Выпал снег, и в первые дни Василь почти никуда не ходил. Отсиживался в земляное, которую успел построить — даже не построить, а приспособить под землянку дубовый выворотень, обрубив где надо корни, обложив его со всех сторон землей, застлав внутри палой листвой и сеном. И вот сидел в этом своем сооружении и думал, думал…

«Конечно, веселее, спокойнее было бы, если б я тут не один был. Да вот следы… Куда ни пойди — следы… А по следам и догнать, обнаружить могут…»

Голод и холод не давали засиживаться под выворотнем, гнали искать пищи, тепла. Да и с людьми нужно было встретиться.

«Куда же откладывать? Был ведь уговор с Максимом Варивончиком и Петрусем Хоменком… Даже место сбора назначили — сторожка в Качай-болоте. Туда и надо пойти!»

Но прежде чем идти в Качай-болото, надумал Василь Кулага к себе, в Великий Лес, наведаться.

«С Федькой повидаться надо… С Рыгором Бедой, Юркой Романюком, Ниной Вараксой, Лидой Шавейко… Да и с семьею, с женой. Может, не прогонит. Как-никак столько лет жили вместе, делили и хлеб, и постель. И, кажется, понимали друг друга…»

Выбрался из землянки в сумерках. Пока из лесу вышел — совсем стемнело. Метель, которой в лесу почти не чувствовалось — только раскачивались, махали голыми ветвями, гудели деревья да сыпался снег, — в поле выла, гуляла вовсю — свистел ветер, нес, переметал с места на место снег, так и валил с ног. Ни луны, ни звезд. Темно, неуютно и жутковато. И холодно-холодно. Дороги не видно, идти надо на ощупь.

«Следы заметет начисто, — радовался Василь. — Если жена и не пустит в хату — не беда, обратно в лес вернусь. Только бы чего из харчей раздобыть… Да с нужными людьми встретиться, расспросить, что где делается…»

К своему двору подошел с огородов: показываться на улице побоялся. «Еще нарвусь на кого-нибудь, узнает… Нет, лучше без этого…» Перелез через прясло, тихо-тихо подкрался к окну, постучал в раму. Три раза, как когда-то, когда был еще хлопцем и приходил к Поле ночевать.

«Узнает или не узнает? — колотилось в груди сердце. — А если узнает — отворит ли, пустит ли в хату?»

Поля догадалась, кто стучит. Даже не спросила: «Кто?» Сразу же, не подходя даже к окну, пробежала в сени, отворила дверь.

Он, Василь, неловко взобрался на крыльцо, переступил порог, еще не зная, как его встретят, что он скажет в свое оправдание. Шел с опущенной головой, как осужденный на плаху. И в первый момент растерялся, ощутив на шее руки жены, когда она, теплая и домашняя, повисла на нем, прошептала:

— А я тебя так ждала…

Что-то мокрое побежало по его давно не бритым, заросшим щетиной щекам.

«Слезы… Или снег растаял?»

Закрыл сени, взял, подхватил на руки жену и пошел, стараясь ступать как можно тише, в хату. В молчании, ничего не говоря, словно пьяные, охмелевшие от встречи, прижимались друг к дружке, целовались. Наконец, не в силах больше стоять на ногах, он, как и был, с Полей на руках, сел на лавку.

— Почему ты так долго не приходил? Где ты был? — спрашивала, шептала Поля, словно сквозь сон, словно не помня себя, не понимая, что она говорит, делает.

— Так ты же прогнала меня, — наконец осмелился Василь выговорить то, что его мучило.

— И ты поверил?.. Боже мой, до чего вы, мужчины, недогадливые! Это ж я нарочно, на людях, чтоб все слышали… А в душе… Если б ты знал, что творилось у меня в душе, особенно когда ты поверил, ушел со двора. Думала, ты уже никогда не вернешься, не увижу тебя больше…

Поля снова заплакала, но не от отчаянья, нет, — от радости, что Василь рядом, дома.

— Но ты же… Ты могла мне сказать, а потом уже ругаться, гнать… — с усилием промолвил Василь.

— Я сама об этом думала. Но когда тебя уже не было, когда ушел ты от нас. И ночами почти не спала… — призналась она. — А ты все не идешь и не идешь…

Она еще крепче прильнула к нему, стала жарко, взахлеб целовать…

Потом они говорили, говорили долго и подробно обо всем, что передумали, что пережили друг без друга, когда были врозь.

— Немцев я шибко боялась, — рассказывала Поля. — А они приехали-и уехали. Начальство только поставили…

— А дети, как дети? — спрашивал он.

— Дети ничего, только без папки скучают. Походят, походят да и спросят: «Зачем ты, мама, так кричала на папку? Где он теперь?» Поп приезжал крестить детей, так я своих не повела. А если кто спрашивал, почему не веду, говорила: «Они у меня давно крещенные, я не ждала, пока в Великий Лес поп приедет».

— А может, и правда, может, раньше покрестила? — спрашивал Василь.

— Да нет, что ты… Я бы тебе сказала. Без твоего согласия, без тебя я ничего не делала и не смогла бы сделать. Есть и то варю без всякого интереса, когда знаю, что не поешь. И невкусно у меня получается. А ты, ты расскажи, как жил, где был…

— Я?.. В лесу.

— Один?

— Да считай, что один.

— А Иван Дорошка?

— Его послали куда-то далеко, не вернулся еще.

— И где ж ты ночевал?

— Где придется. В стогах сена, а вот недавно логово себе под выворотнем устроил.

— А ел что, чем питался?

— Ел? Пек бульбу, жито сырое жевал…

— И сейчас, конечно, голоден, есть хочешь?

— Не помню уже, когда и ел. Если б не голод, не холод, думаешь, пришел бы в деревню?..

— Господи! А я…

Поля подхватилась, метнулась к печи, что-то принялась оттуда доставать, носить на стол. Встал и Василь.

— Я не только есть хочу, мне бы переодеться… Да если б еще и помыться…

— Погоди, сейчас что-нибудь придумаем…

Поля опять подошла к печи, приняла заслонку, вытащила на припечек огромный чугун.

— Как знала, что ты сегодня придешь. Воды в чугун налила и в печь поставила… — говорила она тихо. — Вылью в ушат, помойся. А я тем временем и белье тебе достану…