«Где я? И что со мною?»
Повернулся, хотел было подняться. Острая боль пронизала все тело, подступила к сердцу.
«Ранен? — испугался Пилип. — Но куда ранен?»
Подвигал одной рукой, второй, потом — тоже по очереди — ногами, согнул их в коленях.
«Руки и ноги целы. А болит…»
Болели шея, голова, но особенно — затылок.
«Неужели в голову угодило? Пуля или осколок?»
Провел руками по шее, ощупал голову. В первый момент даже испугался: волосы были в крови, местами она спеклась коркой, все там налилось болью, распухло.
«А может, не пуля и не осколок?»
«Что же тогда?»
«Прикладом ударили или еще чем».
Вспомнил тот — наверное, уже вчерашний — бой, как стрелял, пока были патроны, из винтовки, как потом бросился бежать, а на него навалился сзади верзила-немец, стал было душить, но он, Пилип, увернулся, бросил немца на землю…
«Видно, второй подоспел… И оглоушил меня…»
С усилием, опираясь на локти, оторвал от земли спину, голову, сел. Невероятная слабость была во всем теле. Подтянул, к подбородку ноги, уперся в колени руками. Кружилась, как во хмелю, голова, время от времени подступала тошнота. И не хотелось ничего делать, даже пошевелиться и то не хотелось.
«Второй раз это со мной… Но там, у Днепра, кажись, полегче было… А теперь…»
Повернул голову и чуть не вскрикнул — боль пронзила его насквозь.
«Но и не сидеть же тут… одному…»
Как сквозь марево сна, припоминался вчерашний бой, неожиданная и жестокая стычка с врагом…
«Интересно, успели наши отойти, вырваться? Где сейчас Заспицкий?..»
Подумалось: вот уж не везет так не везет. Ни дома, ни здесь — нигде нет удачи.
«Но ведь жив!» — чуть ли не криком прорвалась откуда-то изнутри радость.
Раскрыл глаза, повел вокруг себя: под кустами, на траве, на кочках и кротовьих кучах лежали, как снопы на поле в жатву, в самых неестественных позах люди.
«Убитые… И ты мог быть среди них… А ты жив! И не рассиживайся, уходи, беги отсюда… С рассветом немцы опять сюда придут…»
«Что им тут нужно?»
«Убитых похоронить, оружие подобрать…»
Кое-как, помогая себе руками, встал. Ноги почти не держали его, разъезжались, гнулись в коленях. Однако Пилип, пересиливая боль в затылке, сделал шаг, второй… И не устоял на ногах, упал, зарылся лицом в траву…
* * *
На этот раз он пришел в себя от холода. Все тело было сведено, казалось чужим.
«Бр-р-р…»
В растерянности огляделся, подумал:
«Где это я?»
Увидел луг, кусты и себя, сидящего на траве.
«Постой-постой, как же я очутился тут?»
Вспомнил свое первое пробуждение, то, как хотел уйти подальше от места боя.
«Ну, и далеко я ушел?..»
Снова, опираясь на руки, сел, огляделся. Совсем рядом, в нескольких шагах, зеленел густой ольшаник, поднималась лоза — там что-то вроде булькало, текло.
«Ручей, наверное…»
Память возвратила его к недавнему: он встал, пошел, споткнулся обо что-то…
«Обо что?»
Осторожно, чтобы не разбередить рану, повернул голову, даже не голову, а все туловище. И увидел красноармейца, лежавшего ничком — лицом в землю.
«Кто это?»
Поднялся, подошел к красноармейцу и чуть не вскрикнул от неожиданности:
— Гавриленко!
Узнал по гимнастерке — она была зашита на спине белыми суровыми нитками. Порвал где-то. А может, в бою, еще там, на границе, пулей или осколком зацепило. Именно на эту стянутую белыми суровыми нитками прореху обратил он внимание, когда Гавриленко вел его переодеваться в военное.
«Он что, убит?..»
Наклонился, перевернул Гавриленко лицом вверх, к небу. И лучше бы он этого не делал: лицо у Гавриленко все было залито кровью. В крови были и шея, грудь.
«Наверное, гранатой его, осколками…» — подумал Пилип и пожалел, что так и не сошелся с Гавриленко, не познакомился ближе.
«А хлопец был славный. И меня тогда встретил как своего, по-дружески. Кто он? Откуда родом? Женат или нет? Кто дома у него остался — мать, отец, жена, дети?..»
Слезы навернулись на глаза.
«Не расспросил я у Гавриленко… А теперь… Уже не расспросишь… Никогда не расспросишь…»
Бросил прощальный взгляд на товарища по походу и медленно пошел туда, где зеленели кусты, где журчал ручей. Заметил, между прочим, что ночь на исходе, что близится рассвет. С туманом у воды и на лугу, светлой багряной полосой на востоке, большой мерцающей звездою над лесом.
Уже не так мутилось в голове, не было тошноты. И боль в затылке словно бы поослабла. А может, он привык уже к боли? К тому же двигался с опаской, чтобы не потревожить рану.
Хотелось пить, и Пилип, дорвавшись до воды, черпал ее пригоршнями, подносил ко рту и пил, жадно пил, пока не утолил жажду. Потом обдал водою лицо, умылся.
«Может, и рану обмыть?..»
Прикоснулся холодными, мокрыми руками к затылку и прямо не поверил — так хорошо, легко вдруг ему стало. Достал из кармана платок, намочил в воде, приложил к ране. Холодная вода струйками потекла за шиворот, по спине. Так и встрепенулся, повел плечами Пилип.
«Легко я еще отделался…»
Снова не по себе стало Пилипу.
«Это же надо было нам напороться на немцев… И откуда они взялись на дороге? Если б не они — шли бы и шли дальше на восток. И я, и Гавриленко, и другие… А тут вон что получилось…»
Как никогда прежде, почувствовал вдруг Пилип, насколько коротка и уязвима человеческая жизнь. Раз — и нет ее, оборвалась, иссякла. Жив человек — все ему нужно. Мертв — ничегошеньки не нужно. Глух и нем. Как земля.
«Н я же… мог быть уже таким».
Поднялся на ноги, чтобы совладать с охватившим его ужасом.
«Не о том я думаю… Да и рано вперед загадывать. Долго ли самому-то жить?.. Может, через час, даже через минуту… Вот, пока я тут сижу, вдруг кто-то уже целится в меня…»
Холодом всего, с головы до ног, обдало Пилипа. Обернулся, осмотрел, ощупал взглядом кусты, черневшую вдалеке дорогу.
«Нет, кажись, никого поблизости нету. Один я…» «А немцы? Наши? Где они?..» — тюкнуло вдруг в голову.
Понял, спохватился — нельзя ему больше здесь оставаться.
«А куда идти?»
«Куда глаза глядят, только прочь отсюда…» Выбрался из кустов на открытый берег, пошел по-над рекой. Не к дороге, а к лесу, туда, откуда наступал рассвет…
* * *
С восходом солнца, изрядно прошагав лесом, Пилип вышел на поле. Поле было чистое, по нему тянулись длинные ровные рядки картофеля. Вдали, на пригорке, виднелась ветряная мельница, а за нею и деревня — большая, утопающая в зелени садов.
Не зная, куда дальше идти и что делать, долго в раздумье смотрел на деревню.
«Может, туда, к людям, податься?.. Рану перевязать, спросить про красноармейцев — куда, в какую сторону они отступили…»
«А если в деревне немцы?»
Затылок опять разламывался от боли. Снова хотелось пить. Вялость, безволие владели всем телом.
Приметив небольшую моховину на прогалине среди сосняка, не стал противиться соблазну — потащился к ней, опустился на зеленый ковер. И тут же глаза закрылись — то ли задремал, то ли впал в забытье…
Чудилось — он дома, в своем лесу. Только что кончили раскорчевывать поляну, и он присел отдохнуть. Рядом, тоже на траве, сидят отец, мать. Оба усталые, без сил — старались скорее покончить дело, чтобы пораньше пойти домой. Мать расстилает на траве белый платок, достает из полотняной торбы хлеб, сало, горлач простокваши. Отец придвигается ближе к платку, кроит ножом хлеб, сало. И тут же принимается, громко чавкая, есть. Берет ломтик хлеба, дольку сала и мать. А он, Пилип, сидит поодаль и вроде не смотрит на еду.
«Ты чего это есть не идешь?» — недоуменно поднимает на него глаза мать.
«Не хочется что-то», — признается Пилип.
«Почему это вдруг тебе не хочется?» — поворачивает к сыну обросшее лицо отец, и Пилип видит, как жирно блестят у него губы.
«Устал, потому, видать, и не хочется», — отвечает Пилип.
«Так, может, хоть молока бы кислого выпил?» — предлагает мать.
